Елена Анненкова - Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»
Исследователи неоднократно задумывались, почему именно Маниловым открывается ряд «помещичьих» глав, и давали различные, взаимодополняющие ответы: и потому, что он наиболее безличностен, а чем далее, тем больше в каждом герое будет проступать индивидуальность; и потому, что на фоне безмятежного Манилова афера Чичикова выглядит наиболее контрастно и действие завязывается сразу, приобретая необходимую динамику; и потому, что в Манилове нет резких дурных черт, он не подлец, не жесток, не корыстолюбив, и уже на его фоне недостатки других героев проступят наиболее отчетливо.
Каков же на самом деле Манилов? На этом герое, конечно, лежит печать своего времени. Чуть позже мы поразмышляем, когда же происходит действие поэмы, но пока обратим внимание на то, что культурно-бытовая традиция конца XVIII — начала XIX в. отозвалась в образе жизни, интерьере, строе мышления гоголевского героя. Рядом с домом Манилова Чичиков видит разбросанные «по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций» (VI, 22). «Аглицкие сады» — это сады со свободной планировкой, близкие к природному ландшафту; в России они получили распространение в конце XVIII в. Сад Манилова, отмечает С. Фуссо, засажен в соответствии со школой садово-парковой архитектуры, возглавляемой Кэпабилити Брауном: прямые линии, аллеи и прямоугольники формального сада были заменены извилистыми, мягко изгибающимися ручьями и тропинками; Браун хотел, чтобы его сады казались более безыскусственными и естественными, чем сады итальянского Возрождения или французские сады XVII в. [14]. Однако Е. Е. Дмитриева обращает внимание на то, что «с общей ориентацией на английский стиль никак не вяжется описание дома, расположенного на холме. Подобная позиция усадьбы, доминирующей над окрестностью, есть на самом деле характерная особенность парка французского стиля» [15]. Натуре Манилова, несколько бесформенной, свободная планировка сада должна была понравиться, но и эстетическая эклектика его не смущала. Кроме того, он не имел привычки приводить в систему как свое хозяйство, так и собственные мысли, в том числе эстетические предпочтения. Вспомним два кресла, обтянутые «просто рогожею», в то время как другие — «щегольской шелковой материей». Подобного рода бытовая разбросанность не слишком украшает хозяина и по-своему пародирует английский стиль сада, который предполагал, что о близости сада к природному ландшафту нужно позаботиться; имитировать природный ландшафт не означает предоставить саду возможность произрастать столь же свободно, как растет лес. «По-английски» разбросанные клумбы говорят о том, что Манилов был осведомлен о моде, о новейших тенденциях времени и старался им следовать. Что из этого получалось — другое дело. Об осведомленности гоголевского героя в культурных веяниях времени свидетельствует и задумка выстроить через пруд «каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян» (VI, 25). Известно, что во Франции на мостах, соединяющих два берега реки, действительно выстраивались торговые лавки. Однако мечты Манилова связаны не с рекой, а с прудом, что сразу обессмысливает прекраснодушный замысел. Подобные планы говорят об определенной начитанности героя и о его готовности привнести в русскую жизнь европейские новинки. Однако западной продуманности в организации жизни, прагматизма Манилову явно не хватает. В нем преобладают российские стихийность и мечтательность, не предполагающие получение пользы.
Вымышленный гоголевский герой оказался способен вызвать любопытные историко-культурные ассоциации. В одной из своих работ Д. С. Лихачев отметил в Манилове «определенные признаки принадлежности его к высшему бюрократическому кругу России» и предположил, что хотя Николай I не был непосредственным прототипом гоголевского героя, «между ним и Маниловым намечается отчетливое психологическое сходство» [16]. В. М. Гуминский выдвинул другую гипотезу. Большее психологическое сходство он заметил между Маниловым и Александром I, который, по воспоминаниям современников, будучи в высшей степени любезным человеком, сознательно стремился быть любимым многими, и в силу этого бывал «преувеличенно любезен», что позволило одному из обобщавших мнения об Александре I, сказать, что из него вышел не государственный и не социальный реформатор, а просто «сладенький человечек» [17]. Переклички столь далеко отстоящих друг от друга личностей (герой поэмы, помещик — и российский император, взошедший на престол в самом начале XIX столетия) видятся и в том, что Александр проявлял неустанную заботу не только о своем брате, сестрах, прежних наставниках, но и о царскосельских садах. По его распоряжению был перестроен павильон «Монжибу» в англо-готическом стиле (английские парки и искусство английских садовников вызывали неизменное восхищение Александра). Манилов мечтал о «доме с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь предметах» (VI, 38). При Александре Павловиче возводится в Царскосельском парке почти сорокаметровая Белая башня с обзорной площадкой, откуда был виден не только парк, но и далекие окрестности Санкт-Петербурга. В. М. Гуминский отмечает и ряд других сближений, например постоянное стремление Александра I к уединению, но одновременно и культивирование дружбы. Приводя по мемуарным источникам некоторые реплики императора, исследователь обнаруживает некоторые лексические совпадения с восклицаниями Манилова. Е. Е. Дмитриева в мечтаниях Манилова (он нуждается в «духовном наслаждении», мечтает об общении, «чтобы этак расшевелило душу», желает «пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться») видит аллюзию на нравы и мечтания членов Дружеского литературного общества, сложившегося в 1801 г. [18]. Членами этого небольшого литературного объединения были талантливые юноши начала столетия: Жуковский, братья Тургеневы, братья Кайсаровы и др. В русском обществе на грани XVIII–XIX вв. царил культ дружбы. Восходящая к шиллеровской традиции идеализация дружбы как факт культурно-бытовой жизни той поры и как поэтический мотив принесла литературе хорошие плоды. Дружба юного Жуковского с рано скончавшимся Андреем Тургеневым нашла отражение в дневниках поэта. Длящаяся в течение многих лет дружба его с братом Андрея Тургенева, Александром, породила интереснейшую переписку, запечатлевшую уникальную образованность и благородный строй души того и другого. Жанр дружеского послания в поэзии первой трети XIX в. (В. Жуковский, К. Батюшков, А. Пушкин, Н. Языков, Е. Баратынский, Д. Давыдов) выполнял очень важную культурную функцию: осуществлял сближение и своеобразное взаимодействие поэтической и бытовой реальности, поэзии и прозы. Дружеское письмо — это разновидность эпистолярного жанра той поры, культивировавшего стиль раскованного игрового общения, обмена культурной информацией, корректировки, шлифовки литературного дара.
Гоголевский герой и передает (правда, в достаточно специфическом виде) атмосферу этого времени, уходящую в прошлое, и одновременно утрирует, невольно снижает ее, хотя и не компрометирует. В речи Манилова — устойчивые для культурно-бытового контекста начала XIX в. понятия: «деревня», «уединение», «сердечное влечение», «магнетизм души». Жанр дружеского послания поэтизировал уединенную деревенскую жизнь, наполненную творчеством, дружеским общением, любовью; эта жизнь противопоставлялась светской, столичной, тем более официозной Вот и Манилов мечтает, «как было бы в самом деле хорошо если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь углубиться!..» (VI, 37). Правда, в отличие от современников писателя, гоголевский герой никаким углубленным размышлениям не предается. Однако и ему дано почувствовать «какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение» Манилов смешон, но по-своему и трагичен. Уже в этой главе достаточно рельефно проступает гоголевский принцип изображения человека, о котором вскользь говорилось; в человеке видится пошлость и пустота, никчемность, телесность, но одновременно — искаженное и подчас едва заметное — человеческое чувство, потребность в ином самоосуществлении. Можно видеть, что даже иронизируя над героем, автор не стремится его принизить. После того как Манилов уже достаточно определенно охарактеризован («От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета» — VI, 24) и в подтверждение высказанной оценки предлагается рассуждение о «задорах» («У всякого есть свой задор… но у Манилова ничего не было» — там же), выясняется, что отсутствие задора можно интерпретировать двояко. Нужно бы иметь хотя бы какой-нибудь задор, но на фоне задоров перечисленных (у одного задор «обратился на борзых собак», другой «мастер лихо пообедать», третий мечтает, как бы пройтись «с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям» и т. д.), может быть и хорошо не иметь никакого задора.
