Петр Кропоткин - Идеалы и действительность в русской литературе

В сороковых годах XIX века к театру везде относились с большим уважением, а в России — более чем где бы то ни было. Итальянская опера еще не достигла тогда в Петербурге той степени развития, до которой дошла двадцать лет спустя, а русская опера, к которой директора императорских театров относились как к падчерице, представляла мало привлекательности. Благодаря этому драма и иногда балет, — когда на театральном горизонте появилась такая звезда, как Фанни Эльслер, — привлекали лучшие элементы образованного общества и вызывали восхищение молодежи, включая студентов университета. Что же касается актеров и актрис того времени, то они, в свою очередь, старались не только воспроизвести на сцене характеры, созданные драматургами, но, подобно Крюикшанку (иллюстратору романов Диккенса), стремились помочь точному воссозданию этих характеров, находя, путем тщательного изучения, их верное олицетворение и дополняя характеристику типов, сделанную драматургом.

Особенно в Москве наблюдалось это интеллектуальное взаимодействие сцены на общество и обратно, вследствие чего здесь развилось более высокое понимание драматического искусства. Взаимодействие, установившееся между Гоголем и актерами, игравшими его «Ревизора» (особенно М. С. Щепкиным, 1788—1863); влияние литературных философских кружков, группировавшихся тогда в Москве, и вдумчивая критическая оценка, которую артисты встречали в печати, — все это создало из Московского малого театра колыбель высшего драматического искусства. В то время как Петербург покровительствовал так называемой «французской» школе игры — декламаторской и неестественно утонченной, — московская сцена достигла высокой степени совершенства в развитии натуралистической школы. Я имею в виду ту школу, великой представительницей которой является теперь Дузе и которой в Англии Лена Ашвелл была обязана успехом в «Воскресении», т. е. школу, в которой артист расстается с рутиной условных сценических традиций и вызывает в слушателях глубочайшие эмоции глубиной собственного чувства и естественной правдой и простотой его выражения.

В сороковых и начале пятидесятых годов эта школа достигла высшего совершенства в Москве, и среди московских артистов были такие первоклассные актеры и актрисы, как Щепкин — гениальный актер, полный творческой силы, бывший душой этой сцены, Молчанов, Садовский, С. Васильев и г-жа Никулина-Косицкая, окруженные целой плеядой прекрасных второклассных исполнителей. Их репертуар не отличался особенным богатством, но две комедии Гоголя («Ревизор» и «Женитьба»), по временам «Горе от ума», комедия Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского» давали возможность блестяще проявлять лучшие качества вышеупомянутых артистов; иногда драма Шекспира[23] масса переделанных с французского мелодрам и водевилей, более приближающихся к легкой комедии, чем к фарсу, — такова была разнообразная программа Малого театра. Некоторые пьесы исполнялись с высоким совершенством, соединяя ансамбль и воодушевление, характеризующие исполнение в Одеоне, с той простотой и естественностью, о которых мы говорили выше.

Взаимное влияние, которое сцена и драматические писатели неизбежно оказывают друг на друга, лучше всего можно проследить на примере Москвы. Несколько драматургов писали специально для этой сцены — не с целью, чтобы создать успех той или иной актрисе или тому или иному актеру в ущерб другим, как это часто случается теперь в тех театрах, где одна и та же пьеса дается по нескольку месяцев подряд, но для данной сцены и всех ее актеров. Островский (1823—1886) был одним из драматургов, наиболее ясно понявших это взаимоотношение между драматическим автором и сценой, и вследствие этого он занял в области русской драмы то же место, которое Тургенев и Толстой занимают в области русской повести.

Островский родился в семье бедного чиновника, происходившего из духовного звания, и, подобно большинству молодежи того времени, он с семнадцатилетнего возраста сделался восторженным посетителем московского театра. Уже в этом возрасте, по словам его биографов, он постоянно говорил с товарищами о сцене. Он поступил в университет, но уже на втором курсе должен был оставить его вследствие ссоры с одним из профессоров и определился канцелярским служителем в Московский совестный суд, где «по совести» разбирались гражданские и уголовные дела и где он мог наблюдать типы московского купечества — совершенно своеобразного класса, который в своей изолированности остался хранителем традиций старой России. Именно в этом классе Островский почерпнул почти все типы своих первых и лучших драматических произведений. Лишь позднее он расширил круг своих наблюдений и начал изображать различные классы образованного общества.

Первая его комедия, «Картина семейного счастья», была написана в 1847 году, а три года спустя появилась задуманная раньше четырехактная комедия «Свои люди — сочтемся», или «Банкрот», которая сразу создала ему репутацию великого драматического писателя. Она была напечатана в одном журнале и получила громадную популярность во всей России (актер Садовский и сам автор — превосходный чтец и актер — неоднократно читали ее в различных московских домах), но она не была дозволена к представлению на сцене. Московские купцы сочли себя обиженными этой пьесой, нажаловались на автора московскому генерал-губернатору, и Островского не только уволили со службы, но в качестве «неблагонадежного» в политическом отношении лица отдали под надзор полиции. Лишь много лет спустя, четыре года после вступления Александра II на престол, т. е. в 1860 году, разрешено было представление этой комедии на московской сцене, но даже и тогда цензура настояла на введении в конце пьесы квартального надзирателя.

В 1853 и 1854 годах Островским были созданы две замечательные комедии: «Не в свои сани не садись» и «Бедность не порок». Сюжет первой из них не отличался новизной: девушка из купеческой семьи убегает с дворянином, который бросает ее и оскорбляет, убедившись, что ей не удастся выпросить у отца ни прощения, ни денег. Но этот устаревший сюжет трактовался автором с такой свежестью и характеры были обрисованы в положениях так хорошо выбранных, что по литературным и сценическим достоинствам эта комедия относится к разряду лучших произведений Островского. Что же касается второй из вышеупомянутых пьес («Бедность не порок»), то она произвела громадное впечатление во всей России. Пред нами семья старого типа, глава которой — богатый купец, самодур, стремящийся сделать свою волю законом для окружающих и понимающий жизнь лишь с этой точки зрения. Он, однако, склонен к внешней, трактирной «цивилизации»: он одевается по-модному и старается ввести в семейный обиход «цивилизованные» манеры — по крайней мере, в присутствии знакомцев из числа трактирных собутыльников. Несмотря на эту приверженность к «цивилизации», он обращается со своей женой как с рабой, и все домашние боятся звука его голоса. У него есть дочь, которая влюблена в одного из приказчиков отца, Митю, и, в свою очередь, любима им. Митя — чрезвычайно скромный, боязливый, но честный парень, и мать очень хотела бы выдать свою дочь замуж за него; но отец успел познакомиться с довольно богатым пожилым фабрикантом, Коршуновым, одевающимся по последней моде и пьющим вместо водки шампанское, вследствие чего он играет среди московских купцов роль известного авторитета в вопросах моды и «тонкого поведения». За этого-то человека Гордей Торцов собирается выдать свою дочь, но ее спасает вмешательство дяди, Любима Торцова. Любим был когда-то богат, подобно брату, но, не удовлетворенный филистерской обстановкой жизни богатого купечества и не находя выхода из нее в лучшую общественную среду, он предается пьянству — бесшабашному пьянству, какое можно было наблюдать в прежнее время в Москве. Его богатый брат и Коршунов помогли ему освободиться от своего состояния, и теперь Любим, в изорванном пальто, шатается по низшего разбора трактирам, делая из себя шута за стакан водки. Без гроша денег, одетый в лохмотья, дрожащий от холода и голода, он приходит в помещение молодого приказчика, Мити, прося позволения переночевать. Действие комедии происходит во время рождественских праздников, и это обстоятельство дает Островскому возможность ввести ряженых и различного рода песни и игры в чисто русском стиле. В разгар всего этого веселья, происходящего во время отсутствия Торцова дома, он является вместе с женихом, Коршуновым. Все эти «вульгарные» удовольствия, конечно, прекращаются, и отец, полный уважения к своему «цивилизованному» другу, приказывает дочери выходить замуж за выбранного ей отцом жениха. Слезы девушки и ее матери не помогают: приказание отца должно быть исполнено. Но в это время является Любим Торцов, в лохмотьях и с обычным шутовством, — ужасный в своем падении и все же сохранивший в себе человека. Можно себе представить ужас его брата. Любим Торцов обличает Коршунова, напоминая ему, между прочим, как он помогал его, Любима, разорению, как он грабил бедных, как замучил первую жену... Коршунов, считая себя обиженным, в большом гневе уходит из дома, а Любим указывает брату, какое он собирался совершить преступление, отдавая дочь за такого негодяя. Его выгоняют из комнаты, но он, становясь на колени перед братом, просит: «Брат, отдай Любушу за Митю — он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело уж мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под старость-то, да честно пожить». К просьбам дяди присоединяются просьбы матери и дочери, и в конце концов отец, оскорбленный наглостью Коршунова, соглашается на брак дочери с Митей, говоря брату: «Ну, брат, спасибо, что на ум наставил, а то было свихнулся совсем. Не знаю, как и в голову вошла такая гнилая фантазия. Ну, дети, скажите спасибо дяде Любиму Карпычу да живите счастливо».