Библейский контекст в русской литературе конца ХIХ – первой половины ХХ века - Игорь Сергеевич Урюпин
Молодой революционный театр, по воспоминаниям Е. М. Шереметьевой, занимавшейся подбором литературного материала для постановок, обратился к М. А. Булгакову, заявившему о себе в «Днях Турбиных» как об объективном художнике, показавшем крушение старой России и возвестившем «пролог к новой исторической пьесе»[46, III, 76], с просьбой написать злободневное произведение «о времени настоящем или будущем» [246, 369]. В итоге из-под пера драматурга вышла «острая сатирическая комедия», в аллегорически-гротескной форме подвергшая тщательному социально-философскому анализу нравственно-политические процессы современности. Активно внедряемая в сознание советского гражданина коммунистическая идея о построении на земле общества всеобщего благоденствия напомнила М. А. Булгакову извечную мечту человечества об утраченном рае. Проверить состоятельность этой мечты (а возможно, и коммунистической идеологии в целом) попытался писатель в своем произведении, ставшем художественным осмыслением вселенского финала – возвращения в рай изгнанных из него в самом начале человеческой истории Адама и Евы.
Образ Адама Красовского, одного из главных действующих лиц пьесы, представляет собой распространенный в литературе конца 20-х годов тип «нового человека», призванного перевоссоздать существующий миропорядок в соответствии с директивами генеральной линии партии («я…партиец Адам Красовский» [46, III, 350]), проложить прямую дорогу к заветному коммунизму (не случайно он инженер по профессии, да еще «специалист по мостам» [46, III, 332]). Догматизм мышления и отсутствие внутренней свободы, абсолютизация марксистко-ленинской идеологии («на стороне СССР – великая идея»[46, III, 333]), неприятие инакомыслия и ожидание неминуемой войны с политическим противником («она очень возможна, потому что капиталистический мир напоен ненавистью к социализму»[46, III, 333]) составляют отличительные черты героя, сама фамилия которого – Красовский – семантически заостряет, с одной стороны, его принадлежность к красным (большевикам-радикалам), а с другой – актуализирует библейско-мифологический контекст: «ằdām означает буквально “красный”» [161, I, 41].
Духовная ограниченность и душевная черствость персонажа, иссушившего свой ум и сердце политическими штудиями и превратившегося в партийного функционера («я…принял на себя власть в Ленинграде»[46, III, 350]; «в моем лице партия требует»[46, III, 373]), противопоставлена в пьесе героям, сохранившим свою человеческую сущность, свободным от идеологических шор. Это прежде всего жена Адама – Ева Войкевич («Я – беспартийная», – заявила она о себе[46, III, 330]) и академик Ефросимов, не принимающий разделительных границ на карте мира, сделавший «изобретение, которое исключит химическую войну», если его дать «всем странам сразу» [46, III, 336]. За этими образами, являющимися воплощением миролюбия и жизнеутверждения («Я люблю жизнь. Очень», – признавалась Ева [46, III, 331]; «я в равной мере равнодушен и к коммунизму и к фашизму. Кроме того, я спас вам жизнь», – напоминал Ефросимов [46, III, 366]), отчетливо проступает канва библейского мифа об Адаме и Еве в той его культурно-философской трактовке, которая была близка М. А. Булгакову. Речь здесь идет об особом – не церковно-каноническом, а народно-поэтическом восприятии истории ветхозаветных прародителей, отраженной в многочисленных средневековых легендах и сказаниях, мистериях Г. Сакса, Я. Руофа, Б. Крюгера, в которых по преимуществу изображалась любовная идиллия Адама и Евы.
В пьесе М. А. Булгакова любовь становится той божественной силой, которая призвана спасти мир от неминуемой гибели. По воле Провидения в апокалиптическом финале Адаму и Еве уготована великая миссия – примирить враждующее человечество. Но на это оказывается неспособен переполняемый ненавистью к своим врагам, идеологически-ограниченный Красовский, «фантазер в жандармском мундире», как замечает о нем литератор Пончик-Непобеда [46, III, 372]. Ставящий интересы партии превыше всего, Адам готов пренебречь не только собственной жизнью, но и отказаться от любимого человека – жены Евы, и потому ему нет места на обновленной земле. «Тебе нужен другой Адам», – уверял Еву Маркизов, нашедший среди мусора, оставшегося на планете после мировой войны, древнюю книгу, в ней речь шла об Адаме и Еве, которые «очень любили друг друга» [46, III, 361]. Любовь является единственным условием существования человечества, что и доказал М. А. Булгаков в пьесе, ибо только благодаря изобретению Ефросимова, бескорыстно отдавшего свой талант всем людям, а сердце – одной Еве, на земле сохранилась жизнь. Он-то и становится истинным Адамом («Адамом будешь ты» [46, III, 375]), вместе с которым его возлюбленная мечтает о покое и счастье, о «домике в Швейцарии, и – будь прокляты идеи, войны, классы, стачки…» [46, III, 375].
Так в художественном сознании М. А. Булгакова «кристаллизуется» библейский миф об Адаме и Еве, сквозь духовно-философскую призму которого были осмыслены писателем и главные герои его «закатного» романа – мастер и Маргарита, удалившиеся после треволнений земной суеты в «вечный дом» с «венецианским окном и вьющимся виноградом» [46, V, 372], вишневым садом и музыкой Шуберта.
II
Философский роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», ставший культурным феноменом ХХ века, в числе затронутых им важнейших духовно-мировоззренческих проблем современности художественно раскрыл вселенское сознание человечества, получившего от Иешуа Га-Ноцри универсальный нравственно-этический закон сверхконфессионального христианства. Еще апостол Павел в одном из своих посланий, разъясняя смысл новозаветного учения, говорил о том, что «во Христе» «нет ни Иудея, ни Еллина» (Галат. 3: 28), ибо сам Спаситель есть «благодетель всего человеческого рода, подобно солнцу, изливающему всюду свой живительный свет» [31, 764].
Однако для М. А. Булгакова несомненный общечеловеческий характер христианства вовсе не сводился к его наднациональной сущности. Напротив, христианство, по мнению писателя, явилось высшим духовным проявлением многоликой эллинистической эпохи, синтезировавшей культуру Востока и Запада, переплавившей философско-религиозные традиции Средиземноморья в единую, соборную по своей сути нравственно-этическую систему. Не случайно вся ершалаимская хроника «Мастера и Маргариты» пронизана переплетающимися между собой национальными (иудейско-сирийскими, греко-римскими) мотивами и образами, призванными не только убедительно (с точки зрения «археологической» достоверности) раскрыть исторический колорит начала нашей эры, но и передать духовно-ментальные процессы, породившие христианскую Идею, воспринятую античным сознанием как Божественный Логос.
Синтетический характер христианского вероучения художественно осмысляется М. А. Булгаковым в «древних» главах романа, в которых предельно точно воссоздана духовная атмосфера Иудеи I века нашей эры, переданная с «этнографическими» подробностями в духе Э. Ренана, Д. Штрауса, Ф. Фаррара. При этом писатель не только воспроизводит национальные обычаи и обряды практически всех народностей, населявших восточную провинцию Римской империи, но и непременно обращает внимание на их мировосприятие, сконцентрированное в языке. Отсюда неоднократные указания в ершалаимских сценах на арамейскую, греческую, латинскую речь. Исследователями отмечалась поразительная языковая полифония «Мастера и Маргариты», впрочем, характерная только для «двух миров», которые «многонациональны и многоязычны: это Ершалаим и мир инобытия» [15, 57]. Так, «евангельский» и «фантастический», «исторически-временной» и «космически-вечный» пласты романа
