Коллектив авторов - Отечественная социальная педагогика
Обучали не наукам, но житейским правилам, праведному житию. Домохозяин, восприняв такую науку от предков и освежив ее в храме, при посредстве духовного отца старался внушить ее своим домашним, старался «учити страху божию и вежеству и всякому благочинию». Итак, прежде всего – спасение душевное. Второе дело – строение мирское, имевшее целью воспитать гражданина, члена общества, который знал бы, как поступать ему в разных житейских обстоятельствах, в сношениях с людьми, чтобы жить не в укор и посмех. Третий предмет домашнего обучения – домоводство или обучение ремеслу, рукоделию, «кто чего достоин». Здесь училище разделялось на два параллельных отделения: «матери – дщери, а отцу – сынове». Словом, божество и вежество – вот два основных предмета программы воспитания. Грамотность вовсе не считалась необходимым образовательным средством. Она причислялась, скорее, к ремеслу, «к механическим хитростям» считалась техническим знанием, необходимым в некоторых, немногих специальностях. <…> Человек, обученный «всякому вежеству и праведному житию», ценился более, чем напитанный книжной мудростью. Главное – чтобы чада были воспитаны «в страхе божиим», в добре и «в наказании».
Что касается педагогических приемов, то они сводились к «внешнему воздействию на ум, чувство и волю», воспитание производилось «посредством производимого битьем нервного возбуждения». Древнерусские педагоги много и с любовью думали об этом приеме, заботливо лелеяли его и изощрялись в способах его применения. Они были проникнуты глубокой верой в чудодейственную силу педагогического жезла, т. е. простой, глупой палки. <…> При воспитании усиленно рекомендовалось сокрушение ребер, «прещение», «учащение ран». Запрещалась даже родительская ласка – «не смейся к нему, игры творя». Строго наказывая сыновей, отец не должен был пропускать случая возложить грозу и на дщерей… Не следует, однако, выводить отсюда заключения, что старая русская школа была проникнута духом жестокости, свирепства. Необходимо различать план начертания от практического его применения. «Педагогический жезл» был больше метафизический, чем реальный. Великое значение приписывалось ему только в планах ради логической стройности и последовательности. О жезле охотно писали, не видя перед собой живого объекта, ребенка. Перед суровыми педагогами в действительности оказывалась не теоретическая, логическая схема, но живые дети, педагоги-отцы видели этих детей и любили их, а видеть детей и любить их – это одно и то же, два нераздельных психологических момента. Да и при «учащении ран» не всегда больше страдает тот, кто терпит наказание – нередко оно больше отдается в сердце того, кто «учащает раны». Наконец, на это упражнение смотрели отчасти с гигиенической точки зрения – «от жезла не умрет, а еще здоровее будет». <…>
Несравненно влиятельнее педагогического жезла был другой прием – могучее воздействие среды. Влияние домашней школы было непрерывное, не прекращавшееся ни на час, ни на минуту, а при таком условии капля, непрерывно каплющая, может пробить самый твердый педагогический камень. В этой домашней школе, в этой среде обычая и порядка все было предусмотрено, разрешено, не было места ни сомнениям, ни раздумью. На каждый жизненный случай ответ был заранее готов – ответ ясный, строго определенный. Правила и принципы были всеми признаны, утверждены, освящены. Это была массивная историческая кладка. Все чувства, слова и поступки были расписаны по духовно-житейскому календарю. Оставалось только двигаться с завязанными глазами по этому духовно-житейскому трафарету, подобно автомату. Под этот трафарет верной родительской рукой подгонялись дети, пока не делались такими же автоматами. Древняя русская школа-семья вместо всестороннего развития личности обезличивала человека и индивидуализм заменяла автоматизмом. В результате получалась традиционная нравственно-практическая выдержка, воспитывалась автоматическая совесть, при которой знают, как поступать, прежде, чем подумают, почему так следует поступить. Своя воля, как дурь, выколачивалась из человека и заменялась слепым подчинением всеми принятому правилу, или житейскому кодексу… <…>
При вступлении на престол Екатерины II у нас заботы о воспитании также выдвинулись вперед. Вполне естественно, что женщина, одаренная большим умом и благоговевшая перед просветительными идеями века, пожелала ввести и в России рациональное воспитание по новым планам. Екатерина нашла себе весьма деятельного помощника в Бецком. <…>
«Искусство доказало, что один только украшенный или просвещенный науками разум не делает еще доброго или прямого гражданина, но во многих случаях паче во вред бывает, если кто от самых нежных юности лет воспитан не в добродетелях и твердо оные в сердце его не вкоренены… По сему ясно, что корень всему злу и добру воспитание; достигнуть же последнего с успехом и твердым исполнением единое токмо средство остается, т. е. произвести сперва способом воспитания, так сказать, новую породу или новых отцов и матерей, которые могли бы детям своим те же прямые и основательные правила воспитания в сердце вселить, какие получили они сами, а от них дети передали бы паки своим детям, и так следовали бы из родов в роды в будущие века».
«Великое сие намерение исполнить нет совсем иного способа, как завести воспитательные училища для обоего пола детей, которых принимать отнюдь не старее как по пятому и шестому году. Излишне было бы доказывать, как в те самые годы начинает дитя приходить в сознание из неведения, а еще нерассудительнее верить, якобы по прошествии сих лет еще можно было поправить в человеке худой нрав, чем он заразился, и, поправляя его, те правила добродетели твердо в сердце его вкоренять, кои ему иметь было потребно. И так о воспитании юношества пещися должно неусыпными трудами, начиная, как выше сказано, от пятого и шестого до осьмнадцати и двадцати лет безвыходного в училище пребывания. Во все же то время не иметь ни малейшего с другими сообщения, так что и самые близкие сродники хотя и могут их видеть в назначенные дни, но не иначе как в самом училище и в присутствии их начальников. Ибо неоспоримо, что частое с людьми без разбору обхождение вне и внутрь оного весьма вредительно, а иначе во время воспитания такого юношества, которое долженствует непрестанно взирать на подаваемые примеры и образцы добродетели».
Итак, прежде всего перед воспитателями – живая статуя, пока без всякого содержания. Дитя поступает в школу, прежде чем начинает приходить сознание. Воспитание должно сформировать из него идеального гражданина. Чтобы воспитание могло исполнить свою задачу без всякой помехи, устраняются все посторонние влияния, не исключая и родной семьи. Если древняя русская школа сливалась с семьей, то новая школа, стремясь опираться на естественные законы, сообразоваться с разумом и самой натурой, начинает дело воспитания совсем неестественным фактом – разрывает насильственно всякую связь с семьей!
Так как перед воспитателями стоит прежде всего живая статуя, но без всякого содержания, то от воспитания уже зависит, чем она будет наполнена. Для этого школа должна прежде всего «удалять от слуха и зрения все то, что хоть тень порока имеет».
Если в древнерусской школе нельзя заметить глубокого недоверия к природе человека, если воспитанию поэтому предстояла задача выбить дурь из головы палкой и насадить «вежество и всякое благочиние», то новая школа предполагает в человеке абсолютную пустоту. Все дело сводится к тому, чтобы как можно менее допустить в эту пустоту вредных влияний и наполнить добрыми нравами…
Что касается до образовательного значения для ума и воли чисто научного образования, то Бецкой его почти не признает, между тем, бесспорно, трудно говорить о добродетели и нравственности без правильно установленного и по возможности полного образования. Науки можно преподавать, но лишь настолько, насколько это необходимо в гражданской жизни. Вся задача сводится к образованию добродетельного, чувствительного сердца, доброго настроения. Добродетель, по смыслу Бецкого, вовсе не предполагает борьбы в человеке, нравственного акта воли, сознательного и свободного определения себя к действию. Древняя школа, слитая с семьей, воспитывала автоматическую совесть, новая, оторвав совершенно школу от семьи, создавала автоматическое сердце… Воспитанник, выходя из школы Бецкого, походил на человека, который, выйдя из дома для прогулки, не знает, куда идти, и вертится вокруг себя… Институтка могла проливать горькие слезы над сорванным цветком и не отереть ни одной слезы на лице, в особенности не вполне чисто вымытом. Да и как же было кадету Васильевского острова или узнице Смольного института научиться сочувствовать живому, реальному горю, когда они не видели перед собой даже близких родных, на которых обыкновенно научается любить нежное детское сердце, – эти родные витали перед ними в туманной дали… <…>
