Станислав Рассадин - Новые приключения в Стране Литературных Героев
Гена. Но он, то есть Грибоедов, был не прав, да?
Профессор. В том смысле, что не сумел угадать, чем окажутся для нашей литературы нововведения Жуковского и Карамзина, – да, не прав. Но мы-то сейчас говорим о другом. О том, что в ранней комедии «Студент» сама, так сказать, расстановка сил совершенно иная, чем в «Горе от ума». Звёздов, Полюбин, Саблин – они, конечно, изображены иронически. Авторы над ними, как ты видишь, смеются, но смеются довольно благодушно и самые острые сатирические стрелы выпускают в чудака, в беднягу Беневольского. А в «Горе от ума»? Чудак этой комедии, Чацкий, то есть тот, кого считают чудаком и безумцем, уже изображен, наоборот, с любовью. Грибоедов всецело с ним. Ему отдает любимые мысли. Ему, только ему сочувствует. А Фамусов, Молчалин, Скалозуб высмеяны. Зло и беспощадно.
Гена (с пониманием всех сложностей литературного дела). Понятно. Значит, к этому времени Грибоедов свою позицию уже переменил?
Профессор. Ну, с позицией – это разговор особый. Да главное опять-таки не в этом. Главное, что и его возмужавший гений и сама жизнь заставили Грибоедова иначе взглянуть на того, кто, подобно Чацкому, протестует против пошлости и косности и потому порою неизбежно кажется подозрительным чудаком. Помнишь? «И прослывет у них мечтателем опасным!..»
Гена. Это вы про декабристов?
Профессор. Да, и про них, если хочешь. Не зря среди прототипов Чацкого уверенно называли как раз декабриста, поэта с репутацией опасного мечтателя и, заметь, вновь друга Пушкина...
Гена. Чаадаева?
Профессор. Гена! Стыдись! Петр Яковлевич в самом деле числится среди людей, чьи черты, а отчасти даже и фамилию Грибоедов позаимствовал для своего любимого героя. Был он близок и к декабристам и к Пушкину. Но разве Чаадаев писал стихи?.. Впрочем, сейчас мне не до твоей нелепой ошибки, тем более что уж о ней-то наверняка позаботятся наши юные слушатели, поймут, кого я имел в виду, и пристыдят тебя. А заодно, может быть, назовут замечательную повесть, в которой этот декабрист, пушкинский товарищ, поэт и чудак, изображен... Но сейчас-то я хочу сказать вот что. Литературная позиция, литературная полемика – все это важно и интересно. Однако тут они не могли играть решающей роли. Тут оказалось куда важнее то, что воплощали в себе Фамусовы и Молчалины и за что были готовы сражаться Чацкие... Это-то тебе хоть понятно?
Гена. Вроде да... Только почему вы сказали, что если мы будем знать эту самую комедию, ну, «Студента», то лучше поймем и смысл «Горя от ума» и историю его создания?
Профессор. Да ведь в том-то и штука, Геночка, что как раз сравнение двух комедий, как раз то, что в первой из них чудак, противостоящий всем этим Звёздовым и Полюбиным, не то что им, но даже самому Грибоедову казался фигурой смешной и жалкой, а во второй стал фигурой героической, – именно это и говорит нам, до какой же степени открытие, сделанное Грибоедовым, было новым, неожиданным...
ЧИЧИКОВ НАЧИНАЕТ ГОВОРИТЬ СТИХАМИ
Гена. Архип Архипыч, здрасте!
Профессор. Здравствуй, здравствуй!.. А что за книгу ты так таинственно прячешь за спину? Сюрприз приготовил?
Гена. Вроде того. Вот, глядите!
Профессор. Что это?.. Издательство «Детская литература»... Год 1979... Старовато для сюрприза! О, да это рассказы Василия Шукшина!
Гена. Вот именно.
Профессор. И, насколько я понимаю, ты прихватил их с собой, чтобы мы совершили путешествие в один из них?
Гена. Вообще-то, неплохая мысль. Только, честно говоря, принес я ее совсем для другого. Понимаете, есть в этой книге один рассказ. Называется «Забуксовал».
Профессор. Любопытно. И что ж там буксует: автомобиль или трактор?
Гена. Не «что», а «кто». Это в переносном смысле сказано. Там один колхозник сидит и слушает, как его сын уроки по литературе готовит. «Русь-тройку» зубрит. Ну, слушал, слушал, а потом вдруг и сообразил: как же это получается? Мчится, значит, птица-тройка, Гоголь ее даже с самой Русью сравнивает. А едет-то на тройке кто? Чичиков! Мошенник!.. Погодите, сейчас я вам в точности процитирую, по книжке... Вот: «Мчится, – говорит, – вдохновенная богом, а везет шулера! Это что ж выходит?»
Профессор. И вот на этой самой мысли он и забуксовал?
Гена. Ну да! Ходит, думает. Наконец пошел к учителю и говорит ему: «Тут же явный недосмотр!»
Профессор. Я что-то не понял. У кого недосмотр – у Гоголя?
Гена. Наверное. У кого же еще?
Профессор. Совсем интересно! Ну а учитель что ему на это?
Гена. Учитель, по-моему, даже растерялся. В сторону ушел. «Русь, – отвечает, – сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь движение, скорость, удалая езда – вот что Гоголь подчеркивает».
Профессор. Нда... (Видно, что ему, как говорится, не хочется ронять авторитет учителя, но истина дороже.) Действительно, очень уж... ну, скажем, отвлеченно.
Гена. В том-то и дело! Вот поэтому он, этот человек, и остался таким ответом неудовлетворенный.
Профессор. А ты?
Гена. И я, конечно, тоже!.. (Опять заводит свою осторожную прелюдию.) Нет, Архип Архипыч, я понимаю: Гоголь гений, но ведь и у гения же не обязательно все получается. Разве не так? В общем, Шукшин... вернее, этот его герой здорово подметил. Ведь, правда же, несоответствие получается. С одной стороны – птица-тройка, а с другой...
Профессор (в тон ему). Шулер!
Гена. Вот именно! Неужели же он, такой, достоин, чтобы его Русь-тройка везла?
Профессор. А почему ты, собственно, у меня об этом спрашиваешь?
Гена. У кого же еще тогда?
Профессор. Как – у кого? У Николая Васильевича Гоголя. Он ведь оставил тебе свои книги. Свои мысли. Возьми да и углубись в те же «Мертвые души». Сыщи там кого-нибудь, кто лучше всех знает Чичикова и способен дать о нем самые исчерпывающие показания. Ну а уж если убедишься в своей правоте, тогда что ж делать! Исправь гоголевскую ошибку. Ссади Чичикова!.. Или заробел?
Гена (действительно, не без опаски, хотя предложение, что говорить, соблазнительное). Может, правда попробовать?
Профессор. Конечно! Вот, становись к пульту нашей умной машины. Нажми всего-навсего на эту кнопку... Видишь надпись: «Вызов литературных героев. Без приглашения не входить»? И вызывай, кого пожелаешь.
Гена, конечно, тут же следует совету, и столь же немедленно объявляется тот, кого он почему-то захотел выслушать первым. Это...
Собакевич. Мошенники! Христопродавцы! Я вас тут всех знаю, вся Страна Литературия такая! Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет!
Профессор. Ах, вот кого ты пригласил в объективные арбитры?
Гена. А что? Зато уж кто-кто, а он Чичикова как облупленного знает! Ведь правда же, Михаил Семеныч, знаете вы Чичикова?
Собакевич. Чичикова? Как не знать? Ведь это же первый разбойник в мире! Продаст, обманет и пообедает за ваш счет!
Профессор. Ну, неужели у него нет хоть малюсенького достоинства?
Собакевич. У Чичикова? У этой собаки? Тьфу! Сказал бы и другое слово, да вот только что по радио неприлично!
Профессор. И все-таки... Ну, скажем, дамы на губернаторском бале утверждали, помнится, что у него очень симпатичное лицо.
Собакевич. И лицо разбойничье! Вы дайте ему только нож да выпустите на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет!
Профессор. Так уж и зарежет?.. Впрочем, что с вами спорить! Однако, я думаю, и вы не откажете Чичикову в том, что он весьма и весьма не глуп?
Собакевич. Кто это вам сказал? Он только что прикидывается умным, а такой дурак, какого свет не производил! Уж мне ли этого не знать? Кто, по-вашему, ему Елизавет Воробья за мужскую душу спустил? А он проглотил да еще и облизнулся... Экий болван!
Гена. Ну? Видите, Архип Архипыч?
Профессор. Нашел на чье мнение полагаться! Ты бы еще Ноздрева сюда вызвал. Да Собакевич ни о ком никогда ни одного доброго слова не произнес.
И в этот миг в беседу, как ручеек, вливается журчащий, необыкновенно сладкий голос.
Голос. Ах, совершенно, совершенно справедливо изволили вы заметить! Михайло Семенович наипочтеннейший человек, а хозяин таков, какого во всем свете не сыщете, однако ж, что таить, бьшает скор на слово! К чему эти резкости? Не лучше ль, право, этак соблюдать любезность, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое... э... э... (Зарапортовался.)
