Паруса осени - Иоланта Ариковна Сержантова
Эх, девчонки… Одинаково непохожие вы, в любом облике — о-ди-на-ко-вы…
Всё равно
Посреди поляны стоял рослый красавец дуб. С близкими был добр, не теснил, упрекая своею значимостью, дальним же учтиво кланялся, прилично склонив главу, обрамлённую лишёнными строгости кудрями. И вот, однажды вдруг, повздорил дуб с ветром. Чего не поделили эти двое, не слыхал никто, да только, уходя, ветер задел дуб плечом, и тот упал навзничь, не шатаясь, разом. Ветер оказался столь неловок в сердцах, либо поспешил чересчур от желания поскорее завершить неприятный разговор, теперь уж неважно то.
Оглушительный от силы и монотонности короткий звук, что заставил оглянуться каждого, до кого он докоснулся, был именно тем, про который одни говорят: «Это либо нЕчто, либо ничтО», а другие, ни про что иное рассудить не могут, как только про «гром средь ясного неба».
Тем, сердобольным сострадателям, которые подошли к дубу поближе, дабы разузнать, нельзя ли ему чем помочь, были удивлены, ибо тот оказался изнутри совершенно пуст. Воздух, заполнивший пропасть его существа в момент падения, сыграл с ним злую шутку. Не знавший никогда, что значит дышать честно, не украдкой, полной грудью, он лопнул по швам сюртука коры, не обнаружив под нею, кроме горсти липкой нечистоты, больше ничего. После дуба осталась одно лишь недоумение, да стопка изорванных временем расписок. В каждой была подробнейшая запись о добром деле, которое необходимо совершить, дабы получить взамен нечто, себе в угоду.
Оказалось, что добросердечие дуба заключалось в том, что он никогда не делал ничего за просто так. Не совершавшего зла намеренно, его вряд ли можно было счесть добряком. Те запросто отдают себя любому, по зову иль без, от того-то, поленья их судеб горят долго и жарко, согревая всех, даже тех, кому «всё равно»…
Серость
— Серость… какая невыносимая серость вокруг…
(Из высказывания экзальтированной и понарошку разочарованной в жизни, по всему видать, незамужней девицы)
Туман, казалось, был чем-то озабочен. Рассеянный, он не загораживал собой округу, но медленно стекал по ней, словно по серой стене. Местами потёртый, оборванный, как измятое, истерзанное в нервном припадке письмо, он манил к себе недосказанностью, незавершённостью. Очарование каждого не сделанного мазка, его ощутимое намерение сбыться, заявляло о себе столь явно, густо, что не требовало осязаемого подтверждения. Предвкушения и питаемые ими иллюзии были главным оправданием происходящего. Впрочем, они скорее и чаще всего просто-напросто подменяли собой друг друга.
Ведь не зря же мы рассматриваем мир вокруг через приспущенные веки или задымлённое стекло. И вряд ли отыщется тот, который ни разу не прищуривался вдаль, прислонив к своему лицу пушистую голову одуванчика. Сквозь него всё не так? А коли с шагу назад, либо вовсе издалёка? Неужто иначе, иное краше?!
Мы зачем-то перестаём клонить голову, прислушиваясь к тому, как знакомая с детства река тихо ведёт влажным пальчиком по бесконечным песчаным берегам, да всё ищем, — откуда она, да куда. Отчего ж нам мало одной своей стороны? Чего ждём от прочих, коли несём в себе самих подходящую родным местам ухватку, что в чужих пролежит без дела, пока вовсе не пропадёт.
— Так мы спроворим! Вот ещё, нашёл науку! — Балагурит следующий за канувшим в Лету, очередной сумасброд, совершенно позабывший о том, что собираясь перенять чужое, мы перестаём быть собой.
Туман, казалось, был чем-то озабочен. Рассеянный и неловкий, он хватался за услужливо подставленные лапы сосен, опирался на них мутным скользким локотком. Ветер не торопил его, и долго не гнал от сосняка и из уютной колыбели оврага, давая передышку одуматься. Только вот… одна беда, — у тумана есть время собраться с духом, в отличие от нас…
Пусть
Зима была довольно-таки скромна. Белого не носила, ибо казалось ей, что оно марко чересчур. Была тиха, если и плакала, то редко, ночами, дабы не видел никто. Хозяйничала понемногу, по утрам бывало, вся округа в муке, а что спекла и не видать. Чаще прочего, зима сидела в уголочке, да неаккуратно кушала прозрачные леденцы, тонкие слюдяные полосочки которых мешались под ногами прохожих поутру. Попадаясь неожиданно под шаг, они, шутя, хватали их за щиколотки, ставили подножку, либо легонько толкали в грудь.
— Ой! — Вскрикивали прохожие по-детски, и неловко, по-голубиному взмахнув руками, как крыльями, падали, — кто на спину, кто на бок. Потирая ушибленное место, морщили лбы, дабы не дать сползти окончательно с лица маске утомлённого, познавшего жизнь взрослого. Но маска легко разбивалась о лёд, и её мелкие осколки разлетались в разные стороны так, что и не собрать. Брызги снежной пыли довершали дело, стирая остатки бледности со щёк. Переводя взгляд с тёмной дороги, на которой была знакомы все до единой трещинки в асфальте, каждый, едва заметный подъём, прохожие рассматривали город, словно в первый раз.
Некогда поблекшие краски привычных улиц сделались ярче и казались немного другими, — интереснее, загадочнее, торжественнее. Прорисованные инеем, словно белым карандашом в детской книжке, они заставляли любоваться собой. Оконные рамы казались хрустящими вафлями, пряничные стены аппетитно румянились, а шоколадные плитки входных дверей утеряли свой обычный раздражающий скрип, но шелестели петлями, как серебряной фольгой.
Прохожие разглядывали себя в хрустальные от мороза стёкла витрин, и не находя сходства с давешним отражением в зеркале, радовались, будто нашли пропажу, которую уж и не чаяли отыскать больше никогда.
Рассветное солнышко запуталось золотым яичком в голых ветвях тополей, которые тоже гляделись не беззащитными или измождёнными, как накануне, но перьями Жар Птицы, обронёнными нарочно. Быть может, в самом деле это было и не так, хотя… как знать!
…
«Пусть порадуются, хотя немного… — Думала птица, прикрывая заметную прореху в оперении на груди. — Им, людям, оно куда как нужнее, чем мне.»
Простое
— Ма-ам! Купи… ну купи-и-и-и!
— Кого ты хочешь?
— Собаку! Или кошку! Кого-нибудь!
— Ну, если тебе и вправду хочется, мы возьмём тебе крысу. Надо начинать с того, что попроще…
Попроще… Как будто бы у того, кто «проще»
