Чистые воды бытия - Иоланта Ариковна Сержантова
Гонка
Мне пятнадцать с небольшим. Гоню на шоссейнике23 по окружной, тянусь за Уралом. Руль мотоцикла с коляской в крепких руках нашего тренера — Лукашиной Марии Дмитриевны24. 24- кратная чемпионка СССР по велоспорту, бронзовый призер чемпионата мира, рекордсменка мира и Заслуженный мастер спорта СССР.
Замыкая отстающих, телепается на «Москвиче» второй тренер, заодно любезничает с фельдшерицей, что катается с нами не по своей воле, но по долгу службы.
Я так часто и высоко поднимаю коленки, что, кажется, ещё немного, — или собью с головы уши, или взлечу. Носки ботинок вдеты в туклипсы25, словно в стремена. Крутить педали легко, как никогда. Брат матери, инженер-конструктор авиазавода, спроектировал пресс форму, смастерил алюминиевое крепление ботинка, теперь ногу от педали абы как не оторвать, разве что с нею вместе.
Качусь с таким чувством, будто остановилось время, звуки отстали и остались в прошлом. Показалось, что цепь, игнорируя звёзды шестерёнок, повисла безвольно, но нет. Три вращения педалями назад на носках для проверки, — порядок. И снова вперёд, не чувствуя усталости, подставляя щёки ласковым рукам ветра, и не потому, что я — первое колесо юношеской сборной, а впереди маячит Чемпионат России, а просто, — юность позволяла опереться своё крепкое плечо.
Как оказалось позже, кроме неё, сделать это было больше некому.
Когда мы вернулись с трассы на базу, вахтёр тётя Дуся, что не слишком жаловала меня прежде, — ей не нравился мой пацанский вид, мальчишеская причёска и нелюбовь к платьям, — в тот раз как-то очень жалостливо поглядела, подозвала и сказала тихонько: «Танечка, тебе тут из школы звонили. Попросили передать, что на уроки можно не идти, беги-ка сразу домой.»
Машина скорой помощи у подъезда объяснила причину внезапного расположения ко мне тёти Дуси. Я забежала на наш этаж, и увидела распластанную на кровати, недвижимую мать. Тающие слезами глаза были единственным признаком того, что она жива.
Отец стоял тут же, брезгливо скривив губы.
— Па-ап…
— Нет уж, увольте. Сама-сама! На меня не рассчитывай. — отмахнулся отец, оставив меня с мамой наедине.
Ну, что ж. Хотя бы так. Обычно из дома приходилось уходить нам. Отец избивал маму с завидной регулярностью, и не каждую ночь удавалось проснуться в своей постели, а, пожалуй, что через раз.
…Мамы не стало в мае, а в июле мне исполнилось восемнадцать. Больше двух лет безуспешных попыток… Поднять её на ноги? Да нет, я понимала, что это невозможно. Просто хотелось, чтобы мама была рядом, всё равно — в каком состоянии, лишь бы здесь, неподалёку, единственный родной человек.
Когда отец узнал, что стал вдовцом, он-таки вернулся, но только, дабы кинуть на стол деньги и сказать фразу, которую мне теперь ни за что не забыть: «Закопай её, и чтобы я о ней больше ничего не слышал.»
Не знаю, как у других, но мама никогда не приходит ко мне во сне, но часто снится, по-другому, иначе. Мне всё ещё нет шестнадцати, и я кручу педали шоссейника, да так быстро, что он отрывается, от земли и летит над дорогой, над Уралом с коляской, над нашим двором. И я точно знаю, что где-то там — мама, она стоит у окна, ждёт меня со школы домой.
Само по себе…
Собачий хвост метался промеж незримых препятствий в воздухе на манер метронома, никак не медленнее Presto26, коего так страшатся нерадивые студиозусы, развенчивая собственное звание усердных, питающих страсть ко всяческим наукам, преданных им и до собственного конца стоящих на их стороне.
Впрочем, то, что у итальянца «быстро», русскому — «очень быстро». Да то только в музЫке. На деле же русский куда как более расторопен, коли есть охота к какой работе.
Пёс вертел хвостом не просто так, но не из лести, не из корысти или в надежде получить сладкие, отложенные специально для него, нетронутые никем куски. Он отлично знал о моём к нему расположении, и теперь, водрузив тяжёлую голову на скамейку рядом, внимал. Я не жаловался ему на жизнь, не сожалел притворно и громогласно о собачьей неприкаянности, я проговаривал ему вслух свои стихи.
Незадолго перед тем, сочтя рифмы неказистыми, стыдными от того, рукописи были собственноручно изорваны в мелкие, нечитаемые клочья. И теперь, словно насмехаясь надо мной и самовольно присвоенной важностию, стихи заговорили сами. И, судя по хвосту, верно отбивающему ритм, они были скверны лишь во мне, но вне, выпущенные на волю, казались …вроде бы, ничего.
Честно говоря, ни одного из них до той поры я не знал наизусть. Но вот явились же они вновь, и требовали быть записанными, и тревожили, не отпускали от себя, покуда не сделаю того, что дОлжно.
Пёс, убаюканный рифмами, из вежливости оставался стоять, и не поддавался на уговоры прилечь у ног или на лавочке. Будь у собаки настоящий хозяин, один только её вид мог бы привлечь к себе завистливые взгляды многих, ибо пёс был широк в кости и имел короткую густую белую шерсть. Припудренная серой пылью, она была похожа на медвежью. Не один скорняк, проходя мимо, пытался подманить пса, но оскал сорока двух белоснежных зубов всякий раз останавливал эту подлую затею.
Характер, повадки, да просто то обстоятельство, что это с о б а к а, не давали спокойно спать ночами, но увы, мне не разрешали привести её домой. Приходилось навещать как можно чаще, не доедать самому, оставляя собаке то, что повкуснее. Успокаивало лишь то, что она была при деле, жила в сторожке у ворот стадиона, знала порядок и вменённые ей обязанности, слушалась сторожей, но держала себя с достоинством, была свободолюбива, а хозяином выбрала меня.
Дело было на излёте Советской власти, когда немногие помнили, что «бывает иначе», и расходовали свои жизни в рамках советского строя, с уютным, правильным, удобным настоящим и понятным светлым будущим, ради которого, собственно, и затеялось некогда само по себе бытие, что течёт, кажется, само по себе, без усилий извне, и надрыва собственных жил.
Красивые люди
Много теперь красивых людей вокруг. Раньше их тоже было немало, но, стоило выйти во двор, среди соседей находились и однорукие, и те,
