Ни о чём… - Иоланта Ариковна Сержантова
— С какими ещё оберегами?!
— Так не видали, часом, когда, — не то палки с прутьями или кольями в землю воткнуты, а ещё поверх — крендели с загогулинами, углы, да локоны.
— Ну, видывал когда, случалось, а что?
— Да то, что всё это, дабы запутать прохожего, не дать ему вспомнить — чего он тут, куда шёл, зачем!
— Мудрёно…
— Хитро, да глупо. Скрозь глядеть надобно, в самую суть.
— А вот положим, ежели собака злая к дому прибьётся?
— Так ты покорми её, чудак-человек! Она и подобреет!
— Ну, а коли злыдень какой?
— Люди ни с чего злодеями не делаются, от несчастья, да неустроенности, от слабости. Таким тоже помочь надо, прежде, чем рядить его в нелюди. Слухи слухами, а дело-то, оно само по себе идёт…
Так что, мил-человек, ломать тот забор или пущай стоит?
— Не, ты пройди-тко в ту щель, что сделана, а я после досточку-то и прибью. Мало ли что. Места тут глухие, люди мутные, времена неспокойные. Иди, милый, не держи на нас зла… Ты, я погляжу, молодой, да ранний. Нам по нашим законам жить, тебе — по своим.
Путник задорно улыбнулся мужичку, потёр крепкой ладошкой лоб и вздохнул виновато:
— Вот тут какое дело. Не мимо я, а определили к вам на постой. Стану учителем в вашей школе.
— Так нет у нас школы!
— Будет! Раз я пришёл…
Произошло это в 1920 году, тому парнишке недавно исполнилось пятнадцать. Сын регента, высланного из Польши за революционную деятельность, он многих научил стыдиться совести, как Бога, и беречь в себе ту искру, что делает человека человеком.
На помин
Памяти бабушки, которая скончалась во сне
ровно 44 года тому назад
19 февраля 2023 года
Сколько я помню бабушку, не проходило и дня, чтобы она, заварив кипятком сухари, не выносила их на выметенную начисто, свободную тропинку промеж домами и детскими яслями, без опасения, что птиц кто-то побеспокоит. Этой дорогой, под завывания родни и духового оркестра, обычно несли усопших к грузовику, что возил на погост покойников, а посему люди чурались страшного места и старались обойти его стороной.
Когда бабушка, с полной доверху кастрюлей распаренных ломтей хлеба, выходила из дверей, птицы уже смирно поджидали её. Покуда те завтракали, — без суеты, степенно, с достоинством и видимым удовольствием, бабушка стояла чуть в сторонке и казалось, не думала ни о чём, глядя в никуда, глаза же её всякий раз наполнялись слезами, а губы шептали нечто непонятное… Молитва то была или проклятия? — Мне было того не понять по малолетству, а нынче уж и не припомнить.
Из-за ограды яслей за бабушкой сочувственно наблюдал гипсовый, кудрявый ещё Ильич, из кухонного окна — я. Дед, бывало, тоже присматривал за бабушкой, стоя у меня за спиной, но ещё до её возвращения скрывался в спальне, оборвав в сердцах пару петель с занавесок.
Заметив непорядок, бабушка взбиралась на кресло, снимала тяжёлую от пыли ткань, замачивала её в горячей воде с натёртыми хлопьями хозяйственного мыла…
— Ба, ну там же только петельки! Пришить и на место повесить!
— Раз уж сняла, надо постирать. — Ровным голосом отвечала бабушка, и тёрла занавески до мятых ладошек, и вывешивал сушиться на улице перед окном, и гладила после, да только потом, нарядив указательный палец шапочкой напёрстка, красивыми ловкими движениями вывязвала одну петельку, другую. — И ни единого вздоха, ни разу, никогда.
Много лет спустя, кузина, сокрушаясь о нездоровье своей матушки, произнесла:
— Вспоминаю бабушку, и понимаю, что самое страшное несчастье — хоронить своих детей.
Её мать, что сидела тут же, но уже едва могла говорить, добавила, с трудом ворочая языком:
— Я всё время считаю, сколько лет прожила за неё…
— За кого?! — Недоумевая воскликнул я, и из рассказа сестры узнал про то, что у бабушки было не трое детей, как думал я, а четверо.
Первая — Галинка родилась невероятно красивой, взрослела буквально по часам, и оказалась очень смышлёной малышкой. Бабушка обшивала её, как куклу, учила грамоте, так что в год с небольшим девчушка уже умела читать и считать.
Девочке не исполнилось и двух лет, когда она начала гаснуть. Незадолго до своего ухода, совершенно определённо понимая, что происходит, Галинка приказывала безутешной матери, кому какое отдать платье в память об ней…
Дочь, родившуюся следом, бабушка назвала именем усопшей, вероятно в надежде, что это утолит отчасти её горе.
Сделалось ли легче от того или нет, — неведомо, бабушка всё держала в себе, и лишь кормила птиц, — на помин души своей первой доченьки, — до последнего дня своей жизни.
До первой вздори…
— Вы ходите в лес по ночам?
— Нет, конечно! Что вы!
— Боитесь… понимаю…
— Вот ещё, не в том дело!
— Так из-за чего же?
— А понравилось бы вам самому увидеть вдруг рядом с кроватью незваных гостей, в тот час, когда, обнимая супругу в полудрёме, собираетесь проспать до утра? Или ежели, к примеру, наложив полную тарелку закусок, вы намеревались посидеть за любимой книгой, протянув ноги к камельку, а тут — стук в дверь, и вот уже на тарелке одни крошки, на книжных листах следы от выпачканных в масле пальцев и место подле камина занято не вами. Будете ли вы добродушны, радушны и счастливы в эту минуту?
— Пожалуй, что нет…
— Ну, так вот от того-то я сижу у себя дома ввечеру, а в лес иду с утра, лучше после обильного снегопада, когда укутанная тёплым одеялом снега округа столь ленива, что нега лишает её осторожности, и вместо того, чтобы пугаться визитёров, она взирает на них сквозь неплотно сомкнутые ресницы, зевает, не открывая рта, и проваливается в глубокий сон до обеда, как в сугроб.
А там уже — клок шерсти мха, пастель рассвета на снегу, и солнце в спину…
Мелкие воланы снега, что припорошили хвою, чудятся прожилками мрамора. Монументально… и моментально, в то же время. До первого пристального взгляда ближайшей звезды в их сторону. Как, впрочем, всё округ: до первой вздори12 или последнего «вдруг»…
Мы не дачники
Чаёвничали мы недавно с закадычным моим другом и ближайшим соседом, да разговоры разговаривали. Мы с ним частенько, эдак-то, ибо промеж нашими делами — зорька с закатом, а между домами и того меньше — всего три версты13с
