Отсебятина - Иоланта Ариковна Сержантова
Нынче же — негаданно! Без веры глазам, с изумлением, что разбудит улыбку прежде чувственного удовольствия, а как заметишь её на своём лице, — поздно спохватывать, успевай только оглядываться, да догадываться.
А кленовые листы, те и эдак, и так: небольшие, как трамвайные билеты, — есть пробитые, в дырочку, ну и годные ещё для проезда, а иной лежит на самом виду, словно огромная, вырубленная из картона открытка с поздравлением на обороте. Поднять бы прочесть, да не тебе писано, не тебе и читывать.
И сокрушаешься, что не художник, не писатель, не ухватить от того минуты со мгновением, — канут без следа, а тебе ни за что не успеть оделить тем счастием ни того, дорог кто пуще жизни, ни просто — знакомца случайного. Чем он хуже, имеет право на тоже, что и прочие.
Вот и стоишь дураком, с улыбкой глупою, искренней, ровно дитя перед Рождественским деревом в первый-то раз.
— На вторник, на пятницу… Что ж загадывал-то?! Не припомню. Радости возжелал? Ну, так и получил сполна, а уж от кого, то не нам решать, да и разница, выходит, невелика.
Дерево
— Как же так?! Не сказавшись даже, не вскрикнув. Всё молчком, втуне, да тайком.
Я остановился перед упавшим деревом, что перегородило лесную дорогу. Дерево чудилось не помехой, а скорее заставой. Той, из позапрошлого века, с выкрашенным в полоску столбиком и дощатой будочкой подле для караульного, в чьи обязанности входило подымать и опускать перевес, пропуская проходящих и проезжающих.
Обыкновенно, если в лесу погибало дерево, то это отзывалось болью во всей округе. Редко когда оно падало набок. Обыкновенно иначе: реже — навзничь, чаще всего — ничком, приникая к земле морщинистой щекой коры. Устремляясь невольно следом за всеми листьями, что срывались с него годами, дерево задевало всех, стоящих неподалёку и вдалеке, — куда дотягивалась крона и боковые ветви.
Вопль, что издавало дерево в последнее мгновение своей жизни, сам звук ужаса, был конечен, он словно бы обрывался на пике, на середине, и следующий затем шорох безмолвия казался от того глуше, глубже, безысходнее. А в этот раз его не было. Я бы услышал, как это бывало уже не раз. Дерево смолчало. Предпочло не делить свою боль ни с кем, оставить при себе.
Я рассматривал поднятую крышку коры и оставленные жуками письмена под нею, собранный в резинку, задранный в падении плюш манжет… Дерево не выглядело сколько-нибудь ветхим и обещало простоять ещё не одну сотню лет. Я не мог взять в толк, почему, как это с ним произошло.
Ворон, что беспокойно кружил над дорогой, заметил мою растерянность.
— Я видел! Я не оставил его одного! — Попыталась унять мои страдания птица, но у меня хватило сил лишь отмахнуться от неё, и даже прокричать что-то в ответ.
На следующий день, когда на месте дерева остались лишь опилки, я услышал, как соседи судачили промеж собой о том, что всего в нескольких шагах от поверженного ствола лежал неживой лис, а пена, обметавшая его пасть, говорила о том, что он был крайне болен и опасен от того.
«Так вот отчего упало дерево…» — Подумалось мне. Оно и впрямь сыграло роль заставы, не допустив пройти нежеланному гостю, и не позволив выйти мне. А я собирался на прогулку в тот день, и нам с лисом было б не разминуться, ни за что.
Преданность
Размеренным, но скорым шагом я шёл мимо сидящих на низких стульчиках цветочниц у ворот погоста, выбирая, у кого из них купить букет. Мои регулярные визиты в это скорбное место, как оказалось, не остались незамеченными, и это стало понятно по тому, как одна из женщин, сидящая по соседству с той, у которой я в тот раз купил цветы, подозвала меня и шепнула:
— Спасибо вам!
— За что?! — Изумился я. — Ведь нынче мне пришлось выбрать не из вашего гербария.
— А так. — Уклончиво кивнула головой женщина, но мгновение подумав, всё же добавила, — За то, что вы есть.
По всему было видно, что она не сразу решилась высказаться, а теперь отчего-то набралась смелости.
Дабы не кофузить и не углубляться в расспросы, я чуть приподнял шляпу поблагодарить. а заодно и откланяться, но по выражениям лиц сотоварок женщины сообразил, что те очевидно солидарны с нею, и с пониманием, а то и сострадая относятся к моему постоянству.
Я навещал родных и близких через день, невзирая на погоду. Менял воду в вазах, ставил или сажал семена цветов, красил ограды, сметал листву и смывал пыль с надгробий. Но в той преданности, верности не было какой-то особой моей заслуги. Жизнь сложилась так, что кроме как сюда, больше некуда было идти. Так случилось, что меня никто и нигде не ждал. За всеми, кто мог открыть мне двери, она уже закрылась в последний раз.
Друзья детства, однокашники, учителя, родители, сестра, брат и та, невенчанная, но богом данная, с которой без малого шесть десятков лет бок о бок, в горе и в радости, тоже заставила плакать об себе вечно.
Повидавшись со всеми, потрудившись, дабы не остался без догляду или в запустении ни один из тех, о ком я помнил, а заодно и те, неведомые, покинутые давно по соседству с ними, я шёл потихоньку мимо чужих, но знакомых уже людей, по известным улицам, полных новыми людьми, в дом, заполненный одними лишь воспоминаниями и сожалениями о том, что можно было бы прожить жизнь как-то иначе, да просочилась она водой сквозь песок суеты, не оставив никакого заметного следа.
Разве что те цветочницы у ворот, извечные свидетели чужого горя, расскажут кому о странном старике, что ходил некогда на погост, ровно на службу и в жару, и в слякоть, отбиваясь от сытых собак и вороватых белок, коих много бывает обыкновенно в эдаких местах.
Подлунное
Луна глядела на землю сквозь глазок, что оттёрла в заиндевелом от облаков окне неба. Не то, чтобы она взаправду интересовалась, что делается там, внизу, но скорее по причине вечной на все времена скуки привыкшего к своему делу кустаря. Он, безусловно, по-своему хорош, тачает ровно, крепко, так что не отыщешь, к чему придраться, да всё равно
