Таинство любви - Иоланта Ариковна Сержантова
В обыкновения семейства входило по многу раз на день чаёвничать, употребляя при этом «неженатое», неразбавленное водой питьё, одну лишь заварку, а посему, чайная посуда требовала к себе большей заботы, в сравнении с прочей. Если со дном, боками и подворотничком горлышка я управлялся, ловко орудуя лоскутом холстины, то с носиком приходилось возиться подольше. Я отламывал от поленца лучину, и обмотав её тонким краем тряпицы продевал в носик, как мог глубоко, да старался, чтобы он выглянул, выпал в чрево чайничка. Но мало того, ещё надо было прочистить стенки носика изнутри. Раз даже отполировал его так, что обломал насовсем, за что и поплатился, лишившись разрешения сходить на реку с ребятами.
Мыть заварочный чайник приходилось раз или два в неделю, а алюминиевый, для кипятку, чуть не каждый день. Тот мало того, что коптился, ещё и принимал на свои бока жирные вездесущие брызги постного масла, кои носил на манер медалей, и ни за какие коврижки не желал расставаться с ними.
Избавиться от жирной копоти сажи вперемешку с кляксами масла, — то была лишь половина дела. Внутри самой посудины громоздились ноздреватые отложения накипи. Её полагалось соскребать, отколупывать, вычищать, дабы воде было не тесно, а хозяйке не совестно долить в чашку воды с донышка, дабы не дожидаться, покуда вскипит новая.
Пивали-то не по одной чашке, а покуда не взмокнешь, как после баньки. Слыхали, верно: «Ешь — потей, работай — мёрзни!» — это как раз к месту, если что, и не про лентяев, а про то, чтобы есть «пока не остыло», да работать с умом, а не мельтешить, растрачиваясь понапрасну. Потому, как работа, она для того, чтоб дело сделать, а не вид, что занят. Но мы-то не про то, мы про чайники.
Наскучив отчищать алюминиевые бока того, что по кипятку, и получив от матери за то, что пытался навести блеску дорогою солью, я вдруг вспомнил про напильник, плотницкий инструмент, наследство от деда. Вооружившись им, поскрёб как следует сверху, понизу, не позабыл про крышку, отчего покрылся тот чайник полосами царапин, глубоких и помельче. Надо ли говорить, как рассердилась мать при виде, как испорчена посуда, так что после приличной трёпки я был разжалован в прачки. При моём появлении на берегу реки с бельём подмышкой и ребраком52 на плече заместо удочки, соседские девчонки поднимали меня на смех. Все, кроме одной.
Её-то я и позвал замуж по окончании курса в университете, и вот уже тридцать с лишком лет она приносит мне чай из столовой в кабинет, проливая на каждом шагу, из-за чего я теперь пью только вприкуску, дабы не оставалось липких капель на полу.
…Кстати же, за едва видимое пятнышко, за единый только пропущенный потёк, я бы получил от матери подзатыльник, и заставила б она меня перемывать, «чтобы до скрипа, как следует, а не тяп-ляп!»
Хорошо ли, плохо ли, но я не таков. Ибо, зачем обижаться и кричать, если всё можно обсудить спокойно. Ведь то всего лишь капли, а это жизнь… всего лишь.
Из серебристых струй воды
Лев, раздвинувший тяжёлый занавес мрамора фонтана, как заросли джунглей, прищурившись довольно и лукаво, вероятно уже напившись вдоволь, шалил. Свернув язык трубочкой, он выдувал струи воды. Большей частью составленные из капель, те потоки блестели, будто бесконечные нити бус. Их хотелось потрогать, и только опасение повредить их, разрушить очарование, а заодно рассердить льва, уберегало от сего безрассудства.
В самом воздухе парка витала истома безобидного удовольствия. Променадничая без воли к какому-либо порядку, горожане мечтательно улыбались на манер той львиной головы, преисполненные не имеющего видимых причин расположения, а заодно, на редкость беззлобно разглядывали друг друга: из-под зонтов, низко опущенных полей шляп или бровей. Так безответственно, почти равнодушно зеваки любуются на цветы в наполненных землёю вазонах, разделяющих дорожки.
Противу обыкновения же, всякий из прогуливающихся искал в другом не изъян, но степень приятности, что позволила бы развить в себе те крупицы благожелательности, к которым располагали и погода, и время дня.
И всё бы, вероятно, шло своим чередом, до самых тех пор, покуда, мешая сумеркам своевольничать, фонари бы не принялись освещать нужное, оставляя лишнее ему на потом утра, если бы монотонный уют, что волочил ноги понавдоль дня, шаркая подошвами, не был окликнут мужским голосом и с едва слышимым укором:
— Бабушка Нина! Внук Степан ожидает вас в парке около фонтана!
Голос из невидимого, спрятанного в листве громкоговорителя переполошил казарок, что под мостом через пруд играли на публику в любовь. Гусыня, которая перед тем стирала нижнюю юбку, стоя у берега по колено в воде, немедля оставила занятие и принялась оглядываться по сторонам. Даже тот лев, бродивший в джунглях водяных струй фонтана, и тот, кажется, бросил на время играть водой.
Послеполуденное очарование было нарушено, уступив место всеобщему беспокойству из-за неизвестного никому внука Степана и его бабушку, за которой, как водится, нужен глаз да глаз.
Славно, что отыскивается-таки в нужный час умение затруднять себя тревогой о других, и до той поры, пока это ещё есть, остаётся в нас настоящее, человеческое. Иначе, стал бы тратить свою вольную жизнь лев, наблюдая за нами из-под навеса фонтана, сотканного раз и навсегда, — из серебристых струй воды.
Мальчишки
Ветер обошёлся с округой, как злой мальчишка: ломал живые ветки, срывая с них кожу коры и тут же бросал за ненадобностью. Тот ветр нельзя было счесть попутным для ласточек, что спешили домой, где с прошлого года ждало нетронутое ветхостью гнездо и люди, которые постарались его сберечь. Укутанное плотной, в несколько сложений паутиной, как прикрытая на зиму дерюгой мебель холодных комнат, гнездо не требовало починки. Так — лишь выгрести засушенных до хрупкости мух и чуть освежить, для удобства и приятности ожидаемой вскоре малышни.
Тут же, у дома, три серые утки, прижавшись боками тесно, неспешно тянули на себя воду озера, бывшем некогда, всего зиму тому назад, обыкновенной придорожной канавой. Проворные, розовые от природы и холода лапы уток, казалось, жили своей жизнью, а сами птицы сплелись гибкими шеями, в изумрудном сиянии жабо, да тешатся молча раздумьями друг дружки.
Почти у порога земляные пчёлы поднимались одна за одной навстречу рассвету, что согревал их помаленьку. Серые с одной стороны, они чудились пузырьками газа, что поднимаются со дна грушёвки, а вострые, колючие даже на взгляд жала добавляли вкусу в то зрелище, ибо
