Всякие диковины про Баха и Бетховена - Иссерлис Стивен
Могу поспорить, что она была вдобавок колючей, ибо к тому времени Брамс сам стал довольно ключей личностью. (Неудивительно, что его любимый ресоран назывался «Красный ёж».) Брамс, скорее всего, резко спросил бы нас, что нам надо, — очень странным голосом, охрипшим от крика и напряжения, поскольку в молодости он изо всех сил старался сделать его более низким. Наша встреча могла бы оказаться очень непростой. Брамс не любил гостей; когда кто-нибудь к нему приходил, он часто прятался в дальней комнате и притворялся, будто его нет дома. То, что мы с вами увязались за ним, ему вряд ли понравилось бы. Однако по отношению к вам после нескольких мгновений неловкости его сердце оттаяло бы: Брамс любил детей и обычно за ним по улице шла целая ватага ребятишек — в основном из-за его привычки раздавать лакомства. Иногда он поднимал руку с конфетами вверх и давал приз тому, кто выше всех подпрыгнет. Порой он покупал сласти, с виду похожие на камешки, и неожиданно, ни слова не говоря, запихивал их своим юным друзьям в рот, приводя детей сначала в ужас, а затем в восторг. Так что с вами, скорее всего, ничего не случится. Однако со взрослыми он вёл себя совсем по-другому. Если кто-то попадал в беду, или когда-то от всей души помог Брамсу, или просто ему понравился, тогда он мог быть добрым, заботливым и очень милым — в общем, настоящим другом. Но если ему казалось, что кто-то важничает или с видом знатока рассуждает о том, в чём ничего не смыслит, или же просто ведёт светскую пустую болтовню, — тогда горе ему! Если к Брамсу подходила важная, разодетая в пух и рах светская дама и начинала жеманно щебетать о том, как ей понравилась его музыка, он мог с большим сарказмом спросить её, в каком именно месте она ей понравилась — под её голубой шалью, под птичкой на шляпке или где-то ещё? Дама ретировалась, сгорая от стыда и унижения.
Брамс презирал светские обеды и, если вообще соглашался на них присутствовать, вёл себя подчас отвратительно. По Вене гуляла такая история (выдуманная, но вполне правдивая по духу). Однажды Брамс посетил изысканный вечер, устроенный одной дамой из высшего общества, и вёл себя настолько вызывающе, что вся компания никак не могла дождаться, когда же он наконец уйдёт. Несчастная хозяйка пошла его провожать, и напоследок Брамс рявкнул: «Если сегодня вечером я кого-то не оскорбил, пожалуйста, принесите ему мои извинения!»
К счастью, ни мои лучшие друзья, ни мои злейшие враги не могут сказать, что я похож на подобную даму из высшего общества, так что в меня он, вероятно, не стал бы метать громы и молнии. А если бы я сумел совершенно искренне рассказать Брамсу, как его музыка трогает меня, и если бы он поверил каждому моему слову, он, возможно, засиял бы от удовольствия. И если бы я ему по-настоящему понравился, Брамс угостил бы меня одной из своих сигар похуже. (На самом деле это не важно, потому что я бы всё равно отказался — ну и гадость!) Возможно, он предложил бы сварить для нас кофе в своей кофеварке, которой очень гордился. Это был бы чистый, крепкий кофе со свежими (не кипячёнными) сливками. Как-тораз в ресторане Брамсу подали кофе, смешанный с цикорием (это такой корень, который дешевле кофейных зёрен; и, если его заварить как кофе, получается неплохая подделка). Брамс вызвал владелицу ресторана. «Скажите, — промурлыкал он, — у вас случайно нет цикория?» Дама ответила, что есть. «Удивительно! — сказал Брамс. — Можно мне на него взглянуть?» Хозяка вынесла ему два пакетика с цикорием. «И это всё, что у вас есть?» — разочарованно спросил Брамс. Дама с сожалением сказала, что больше цикория у неё нет. «Отлично, — радостно воскликнул Брамс, запихивая оба пакетика себе в карман. — А теперь, будьте любезны, приготовьте-ка нам настоящий кофе!»
Однако я бы действительно расположил его к себе, если бы сказал, что беден (ибо, вместо того чтобы зарабатывать деньги, я, к примеру, сочиняю книгу о композиторах). Брамс, возможно, дал бы мне всю необходимую сумму денег, — только если я никому об этом не расскажу. Он был первым композитором, который разбогател от продажи собственной музыки, никогда не работал на заказ и просто не знал, что делать со своими деньгами. Он отсылал большие суммы либо Кларе Шуман, либо своему издателю и просил, чтобы они их за него куда-нибудь вложили. Кроме того, немалые суммы Брамс просто раздавал — своим родственникам, молодым музыкантам, музыкальным организациям или благотворительным обществам. Или тем, кто находился в крайней нужде. Одна из странностей Брамса заключалась в том, что он не хотел, чтобы люди знали, какой он добрый, сердечный и щедрый. Он и вправду был немного похож на ежа — снаружи колючки, а внутри прячется мягкий зверёк. С молодыми композиторами Брамс нередко бывал совершенно беспощаден — они, мол, не знают, что делают, и пусть даже не надеются стать композиторами, — но затем он предлагал им материальную поддержку, избавляя от необходимости искать работу и давая возможность посвятить себя изучению композиции.
Иногда по части колючек Брамс заходил слишком далеко. Как-то раз на Рождество он был в гостях в одной семье и шутки ради сказал детям, что Дед Мороз простудился и в этом году не сможет принести подарки. Дети разрыдались и не поверили Брамсу, когда тот стал их уверять, что пошутил. Он до смерти перепугался и побежал к матери ребятишек, умоляя помочь ему успокоить малышню. К счастью, эту историю скоро позабыли, а вот другую — нет: Брамс устроил такой жестокий разнос одному чувствительному молодому композитору, что бедняга повредился рассудком и разъезжал по Вене на трамвае, крича: «Спасайтесь! Спасайтесь! Брамс заложил в вагон динамит!» Его забрали в психиатрическую больницу, и он так и не поправился. (Ужасно. Я уверен, что даже Брамсу, который очень редко чувствовал себя виноватым, было скверно на душе от этой истории. Он, наверное, просто хотел помочь, но забыл, что у некоторых людей аллергия на ежовые колючки.) В другой раз некий композитор сыграл Брамсу своё новое произведение, надеясь на похвалу или, по крайней мере, на конструктивную критику. Когда он кончил играть, воцарилось молчание, затем Брамс встал, взял ноты и сделал одно-единственное замечание: «Какая чудесная писчая бумага!» Несмотря на всю свою язвительность, Брамс не был намеренно жесток — просто сочинение музыки являлось для него священной обязанностью, и он просто не мог слушать плозую музыку. Но, если ему по-настоящему нравилась чья-либо музыка, он старался сделать всё, что было в его силах, — например, помогал её публиковать и исполнять. Надо сказать, Брамс крайне критично относился и к самому себе. Он без конца работал над каждым своим произведением, но почти никогда не чувстврвал удовлетворения от полученного результата. Брамс сочинил по меньшей мере двадцать скрипичных квартетов, но опубликовал всего три из них, а остальные сжёг. Он вообще уничтожил больше половины своих сочинений! Брамс не понимал, почему Моцарт мог сидеть в ресторане или в шумной компании и сочинять великую музыку, тогда как ему приходится биться над каждой нотой. Это казалось так несправедливо!
Я уверен, что он завидовал и счастливой семейной жизни Моцарта. Брамс никогда не был женат; несколько раз он чуть не женился. Однако в последнюю минуту (или чуть раньше) всегда успевал увильнуть. (Ежи умеют вилять?) После кончины Шумана он мог бы, наверное, жениться на Кларе Шуман, но этого не произошло. Возможно, болезнь и смерть Шумана отбрасывали слишком мрачную тень на их отношения. Потом Брамс влюбился в прелестную молодую девушку по имени Агата и даже подарил ей обручальное кольцо. Правда, тогда ему ещё не слишком сопутствовал успех, и он решил, что ему совсем не хочется, вернувшись домой после очередного провала, читать на лице жены жалость, — и он разорвал помолвку! Очень странное поведение, но таков был Брамс. В другой раз он решил сделать одной девушке предложение под Рождество и пошел к ней домой; там он узнал, что всего пару часов назад она приняла предложение другого поклонника. Потом Брамс влюбился в дочь Шумана Юлию (могу поспорить, что Клара была не в восторге) и чуть не умер с горя, когда Юлия вышла замуж за итальянского аристократа. И так далее — любовная жизнь Брамса не удалась, но, я думаю, главная причина была в том, что он просто боялся подпустить кого-нибудь близко к своему внутреннему «Я», — Брамс не хотел, чтобы кто-нибудь пробрался сквозь его колючки!
