Чистые воды бытия - Иоланта Ариковна Сержантова
Утомление шло к нему, ибо недолгая пора забвения о собственной немощи, что ожидалось вскоре, сменится после на буйство красок, к которому привыкаешь за малое время, так что делается оно незаметным, точнее — незамеченным. До пренебрежения, пожалуй. То обидно, но что важнее, — тотчас после листопада, принимаешься тосковать об утрате, горько и безнадежно страдаешь, как бывает при расставании со всяким привычным, разумеющимся, без которого себя не мыслишь, но кой само без тебя обходится легко.
Всяк толкует об весне, как умеет. Одним видится в ней больше счастливого, нежели напротив, хотя и мало в том правды, чаще — привычка, рассуждение. Однако ж не забывается повторять измятое прочими и про скорое возрождение, и про пробуждение с цветением… Да только сколь уныния прежде надобно превозмочь! Поди-ка, растормоши то дерево, из чьего дупла, ровно из уха, раздаётся птичье пение. Огрызенные косулями тонкие побеги, выклеванные птицами с голодухи почки, самый источник того, ожидаемого и благоухающего липкого цветения…
— Знаете, милейший, у меня создаётся такое ощущение, что вы не любите весны…
— Ну, так что ж? Разве моё отношение положит конец положенному природой ходу вещей? Всё идёт своим чередом: таяние стряхнёт оцепенение, навязанное зимой, а там, глядишь, отыщется повод улыбнуться и мне… Тогда-то и будет дело до всем понятных её переливов и прелестей, ручьёв и антрацитовому блеску слякоти. А весна… что весна? — Не тревожьтесь, она без нашего признания переживёт. Не то, что мы без её.
Сосна
Середина уж марта, а зима всё ещё ходит по окрестностям, собирает вещички, чтоб ничего после себя не оставить, никакой нечистоты или неудовольствия. То воду в канаве подсушит морозом, то укрепит перильца сугроба, что держатся на остове сухой травы, то придаёт прочности отполированному солнцем зеркалу льда на реке. И хотя не бывать ему теперь долго голубым, а всё ж не по-мышиному сер, не матово-бледный, не чайного цвету. Побелит его маленько, подморозит, и на том спасибо.17 Покуда ещё можно решиться, да перебежать на ту сторону, в пустой, не заставленный ещё, не занавешенный листвой лесок.
Широко шагает зима, торопится, оставляя разношенные следы на снегу. Походя скинет снег с крыши, тронет сосну, дабы принудить влажный тяжёлый сугроб съехать, наконец, на землю, да пожурит ещё:
— Нешто не видишь, как тяжко сосне?
— Так она ж ни словом не обмолвилась супротив, и не стонет!
— А тебе непременно, чтобы с криком, да оземь, и лапу прочь? Чтоб рыдала тихо густыми слезами смолы?
— Так… ды-к… — краснеет сугроб, а под строгим холодным от ярости взглядом солнца, теплеет, сочится раскаянием, и ну бежать укоризны скорым ручьём… Но где там! — прихватит его мороз за рубашонку, будет после хрустеть тонкой лужи ледком, и стает без следа в вязкую дорожную пыль.
— Вот и поделом ему. То б в лесу, под кусточек, промеж мата сосновых игл, да ко грибочкам, а так…
Идут рука об руку февраль с мартом, беседуют чинно, а сосне жаль того сугроба. Ибо — сострадательна она, хотя на вид и колюча, от того-то и оставлена зелёной на все времена.
На все времена
А и пошёл весенний рассвет в лес. Да как почал шалить-разгуливать, выбирать, с чем бы позабавиться, над кем бы потешиться, и так, чтобы видимо-весело, и не ему одному.
Таки выбрал рассвет посреди дубравы рогатину — самый знатный весомый, в три обхвата дуб, ну и призвал в сотоварищи весенний ветер, дабы помог-потянул ветви долги-хлёстки-тягучи, да чтоб подальше от ствола. И покуда ветр тянул-помогал, изловчился рассвет вложить клубок солнышка, свитый из жарких ниток в ту рогатину, прицелился, сколь мог, ибо уж больно горяч оказался шар, да ка-ак вскинул его в небушко, изо силы всей, по мочи с умением, сверх меры, данной ему замахнулся. И полетел тот клубок кубарем, плавной дугой от востока с радости, к западу по принуждению.
Сугробы метлой метелей наметённые пыльны головы со страху с плечами стали ровнять, от стыда за перепуг сделались мокры, — дело известное, чем солнце ближе, они тем ниже. Вот уже и земля кое-где нага. О куриные лапы корней трутся льдинки, тают, а куриные лапы крон сами скребут промеж облаков, — и то до птиц, то до дождика царапают.
Изо дня в день те дерзкие рассвета игрища, по нраву, нет ли, а проку от них покамест больше, нежели безделицы. Да вот надо было так случиться, что не рассчитал сил однажды рассвет, и скрылось солнышко за неба хмарью. Стоят небеса в курчавой бороде кроны, печалятся, деревья со стороны на сторону качаются и кричат по журавлиному, скоро уж месяцу пора видным с одного боку голышом возлежать на отмели ночи, а солнца, как и не бывало.
Придёт день, обернётся солнышко, но не нынче, ко времени. Да и не по злобе оно прячется, для острастки, чтоб играли, но не заигрывались, помнили и себя, и про то, что бездумье скрасит час, а позору оставит — на время. На все времена.
Не для себя
Исход снежной зимы. Для кого он каков. Кому — праздник, а которому слёзы. Супротив многоводья рек, вновь наполненных водой, пересохших некогда колодцев и сытых влагой полей, — растерявшиеся птицы с белками, что так и не смогли отыскать своих кладовых, голодные олени, зайцы, волки, да лисы. Среди прочих, потерпевших от бескормицы — лесные козочки, чьей стати меньше года или даже двух. Не войдя ещё в силу, они ослабли из-за несытости, так, походя, зима и расправилась со многими из них.
Повидал я всяких, но более прочих жаль, которые, забывшись сном, были не в силах подняться при виде человека. Устроившись на дне сугроба, они или прижимали голову плотнее к плечу, дабы миновала их чаша ненужного, неполезного внимания, или изображали поползновение к бегству, либо даже в самом деле пытались бежать, но увязнув на первом же шаге, обрушивали свою немощь долу, и хорошо если удавалось попасть в прежнее, согретое немного углубление. А то и мимо, в новый холод, который отберёт последние силы жить…
О том размышлял я, считывая с троп и сугробов следы, чаще грустил, чем наоборот, и тут… я увидал её! Нежную, хрупкую, с тонкими
