Соловьи поют только на Родине - Иоланта Ариковна Сержантова
В лаке осеннего дождя округа сияет, ровно именинница. И не беда, что по самоё исподнее мокра. Разбуженный первым морозцем дух калины, — густой и терпкий, уже витает подле её ярких зарослей, не даст пропасть зазря.
Разношенная ветром паутина волнуется на сквозняке покидающего землю тепла. Замотанные ею деревья, как сеткой для волос, не дают растрепаться причёскам до часу. Сквозь ту же паутину солнце при случае цедит струи света, разливая их по мало-мальски заметным впадинам, стараясь не пролить ни капли, дабы не попало с неба на землю ничего лишнего.
День лихорадило. Небо от заката до восхода мрачнело, от рассвета до вечерней зари маялось. Впрочем, как и мы.
Осенний лес
Осенний лес присел ввиду первого мороза. Из почтительности, либо по привычке тушеваться перед неодолимой силой. Зачесал травы от тропинок к полянам так, что стало видно проплешину пробора. Стряхнул с себя лишнюю, ненужную уже листву, принарядился бусами ягод, жёлудей и орехов, — в кроне-то их было не увидать, зато теперь — всё напоказ. Лес прибран, выметен, пни отмыты добела. Округа, всякий ея завиток прописан для уверенности белой тушью инея.
Всё и все на своих местах, кроме, пожалуй, божьих коровок, те мечутся в поисках тихого угла. Которые попроворнее, жмутся ближе к кухне. Там есть случай отсрочить зиму подле оставленных нарочно для них, недопитых чашек сладкого чаю.
Заскучавшие было поленницы торгуются друг перед другом — кому первым идти дразнить печь, дабы довести её до белого каления. Ну, первой, понятное дело рвётся показать свою удаль осина, сосна с нею наравне.
Берёза, та чуть не в треть жарче, да помалкивает. Ей довольно того, что все, кому не лень дерут с неё по три шкуры бересты на растопку.
Летний дуб с зимним не спорят, им не по чину, без разницы и старшинство, и который за кем пойдёт. Хочешь не хочешь, всё одно не отпроситься, придётся отправляться вслед за прочими, да только не прямо теперь, но в самые те морозы, когда про осень и не вспоминает никто, а ежели когда капли с ведра в колодец бегут, зябнут на лету, бьют больно низкую воду, звенят звонко.
Ну, коли и дубы не осилят мороз, тогда уж придёт черёд ясеня. Печь под ним не то красна, но аки дева — тает в неге. Глядишь, и людишки подле согреются, и коты выйдут, позёвывая из-под одеял, а там и божьи коровки, что, напившись вдоволь чаю дремали сладко, проснутся и примутся летать по комнатам, ползать по геранькам с подоконниками…
Но то ещё нескоро. А нынче… Присел ввиду первого мороза осенний лес.
Самое время…
— Идёшь, эдак, чуть ли не оборачиваясь, а в спину тебе смотрит строго тёмным глазом спиленного сучка сумрак с полумраком сумерек, и кажется, что прямо в душу, зная всю твою подноготною с намерениями и мимолётными дурными помыслами, кои гонишь от себя, а они вьются подле по-комариному, терзают одним видом своим, близостью.
— Вам, батенька, от таких-то помыслов, на воды надобно, проветриться, а то недолго до нервной горячки, право слово.
— Да вы сами поглядите, выйдите к нам во двор ввечеру, туда, поближе к колодцу, где сараюшка расшатанная, что опирается на диковатую грушу, так вот сверху полешек от стены отошёл, с него и глазеет на проходящих!
— Какая груша?! Диковатая?! — Торопеет приятель. — Не постигаю! — Недоумевает он, чуть не плача и участливо приблизив своё лицо к моему, интересуется, — Вам нехорошо?
— Ой, да что ж вы-то такой нервный нынче. — Пытаюсь успокоить его я. — Помните кузину мою, Татиану?
— Белобрысенькая такая?
— Совершенно верно, брунетка! Огненная! Вороново крыло ни в какое сравнение не идёт!
— Ну… помню… — Осторожно кивает головой приятель.
— Так вот, когда Татиана была ещё Танечкой, то маменька не дозволяла ей кушать дички с того дерева, говорила, что животишко погрызёт, в отместку за надкус. А Танечка эту грушу за то и прозвала диковатой. Она даже теперь, когда за Льва Георгиевича вышла, по приезду ту грушу всяко обозвать норовит, так напугалась ребёнком.
— Занятное у вас семейство, сажу я вам, сударь. И сумрак-то с глазами, и груши кусаются. Надеюсь, хотя в булках с маком, что столь замечательно пекут на вашей кухне, никакой живости не замечено? Брезгают гостями, не покушаются?
— О, насчёт этого, — нет! Можете быть совершенно покойны. Ни на гостей, ни на домашних! Кстати же, пойдёмте, я слышу подали уже чай, звенят посудой…
А покуда в доме кушали и подтрунивали друг над другом, осень встряхнула кроной сосны, как мокрым веником после уборки, да присела на низкую скамеечку пня. Тогда же, вовсе некстати, мимо летела оса, заблудилась, видно, ошалела.
Жалила оса осень, да не осилила. Не почтила взглядом осу осень, дунула только, её след и простыл, как простыла вкруг округа, вдоль, и поперёк лес, вкривь и вкось поляны, — некогда ветру примериваться, всё на глаз.
Таки мёл-мёл, мял ветер, разметал листву, а что оставил? Худенькие ручки ветвей с коготками почек, гнёзд ветхие лукошки на самом виду, да волчий вой, что струится холодным ручейком по ветру.
Облака же, поперёк давешнего, высОко стоят, глядят рассеяно. Тщатся достать до них кленовые листья, летают ласточками, берёзовые — овсянками, а боле и нет никого, все по домам сидят, булки маковые надкусывают, чаем запивают. Ибо — осень, самое время на то.
Она…
Она явилась будто ниоткуда. Как если бы воздух, который был неподалёку и слонялся без никакого дела, собрался весь щепотью в одну точку, чтобы я смог разглядеть её.
Сперва она прошла мимо, нарочито не замечая моего присутствия. Словно бы просто направлялась куда-то по своим делам. Я глядел ей вслед, покуда уже нельзя было различить, где она, а где прозрачная, поглотившая её даль, и вздохнул, сожалея об ней, как о потере чего-то необходимого, кого-то неизменно милого и дорогого.
Я постоял немного, в ожидании, что она возвернётся, или, по крайней мере, уляжется немного моя печаль, как кто-то тронул за плечо. Конечно, это была она. Улыбаясь лукаво и загадочно, она заглядывала мне в глаза, проверяя, насколько я тосковал об ней, томился ли и сколь рад теперь, что она здесь. А я… Я улыбался счастливо, смеялся даже, — над её шалостью и лукавством.
Довольная тем, что я скучал, и нисколько не тревожась о том, что
