Елизавета Салиас-де-Турнемир - Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники)
Я выбѣжала на широкій дворъ бабушкинаго дома.
Онъ былъ биткомъ набитъ народомъ. Всѣ были тутъ, — и слуги, и мастеровые, и крестьяне, и женщины, и дѣти; пугливо жались они къ матерямъ и завертывались въ ихъ юпки и панёвы. Всѣ стояли тихо, молча, не шевелясь и, какъ околдованные, глядѣли на небо. На дворѣ было свѣтло, какъ днемъ. Глянула и я вверхъ. Господи! страшно-то какъ! Все небо, сплошь все небо, весь горизонтъ справа налѣво и сверху внизъ пылалъ багровымъ отливомъ. Залито было небо огненною, мѣстами кровавою краскою. Будто багровая пелена застилала его. Темная, осенняя, безлунная ночь превратилась въ яркій день.
— Да это зарево! воскликнула я съ ужасомъ, — зарево огромное, невиданное.
— Москва горитъ, матушка-Москва горитъ, послышалось въ толпѣ, будто ропотъ или стонъ.
И вдругъ, при этомъ словѣ, толпа колыхнулась и внезапно упала на землю. Всѣ — и малые, и большіе, прильнули къ землѣ, и лились на эту холодную, на эту родную землю слезы сыновъ ея. Плачъ ноющій, хватающій за душу плачъ, неудержимый и внезапный, вырвавшійся изъ множества сердецъ, преисполненныхъ однимъ чувствомъ скорби, огласилъ тишину ночную. Страшная ночь! Никогда я ея не забуду.
На другой день пріѣхалъ батюшка. Когда онъ вошелъ и молча обнялъ матушку, мы всѣ испугались. На себя не былъ онъ похожъ. Черты лица его какъ-то осунулись, линіи сжатаго рта казались вырѣзанными на камнѣ, такъ жестоко и неумолимо въѣлось въ нихъ отчаяніе. Цвѣтъ лица желто-черный, глаза горѣли, судорожныя движенія рукъ обличали нестерпимую внутреннюю боль. Онъ страшно похудѣлъ и сгорбился.
Онъ сѣлъ. Его обступили. Вопросы посыпались.
— Все правда, сказалъ онъ медленно, надорваннымъ голосомъ. — Москва давно въ ихъ власти. Армія бездѣйствуетъ, отступила, стоить. Москва горитъ. Супостаты и богохульники зажгли ее со всѣхъ сторонъ. Храмы осквернены. Святыня наша поругана. Въ соборахъ Кремля стоятъ лошади, на престолахъ, ободранныхъ и ограбленныхъ, пируютъ эти изверги…
Онъ замолчалъ, и дрожь пробѣжала по всему его тѣлу.
— Ты боленъ, сказала матушка.
— Нѣтъ, усталъ. Дѣла много, надо спѣшить, спѣшить, выступать… Всякая минута дорога… Пріѣхалъ проститься, завтра выступаемъ… Я переночую.
Но не суждено ему было выступать и со славою умереть за отечество. Въ ту же ночь батюшка занемогъ тяжко нервной горячкой. Матушка мгновенно вышла изъ апатіи, ее объявшей. Она безустанно ходила за больнымъ, днемъ и ночью; двадцать ночей она не раздѣвалась, не ложилась и не позволяла никому ухаживать за батюшкой. Она одна, сама, давала ему лѣкарства, не спускала глазъ съ его блѣднаго, изнуреннаго лица, старалась успокоить его во время страшнаго бреда. На 21-й день онъ успокоился и впалъ въ тихое забытье. Мы ждали доктора съ нетерпѣніемъ и проснувшейся надеждой. Докторъ пріѣхалъ, онъ ѣздилъ каждый день.
— Ну что? Какъ вы его находите? Кажется лучше. Это кризисъ. Онъ спитъ, спросила доктора тетушка Наталья Дмитріевна.
— Да, кризисъ; только вы приготовьте сестрицу и матушку. Отъ этого сна онъ не проснется.
— Докторъ! Докторъ! воскликнула тетушка съ ужасомъ. — Какъ мнѣ готовить? Что я скажу? Онъ жизнь ея жизни, а матушкѣ сынъ родной. Ужели нѣтъ надежды? Никакой?…
— Думаю, никакой. Помолитесь Богу, быть-можетъ, Онъ спасетъ его.
Къ вечеру, безъ страданій, безъ сознанія, безъ прощаній съ столькими милыми, не благословивъ дѣтей, не поцѣловавъ жены, скончался батюшка, убитый нашею отечественною бѣдою.
Не стану говорить о горести семейства и моей горести. Она была велика, а матушкина скорбь поистинѣ сокрушительна. Послѣ похоронъ матушка слегла въ постель и была больна около мѣсяца. Когда она стала поправляться, то часто говаривала намъ такія слова, которыхъ я во всю мою жизнь не забывала и помню теперь.
— Рѣдкій былъ человѣкъ отецъ вашъ, говаривала намъ матушка. — Цѣнить я его не умѣла. Я на него сѣтовала за его наружную суровость, за его излишнюю, какъ мнѣ казалось, ревность къ церковнослуженію. Я не одобряла его пристрастія къ обрядамъ нашей церкви. За мое ослѣпленіе наказалъ меня Богъ. Послѣ отъѣзда Сереженьки, душа его мнѣ открылась вся, вся эта прекрасная, великая любовью, силой и высотой душа. Сказался онъ весь. Сколько любви къ Богу, къ родинѣ, сколько нѣжности ко мнѣ выяснилось. Какія слова говорились, истинно-трогательныя и высокія! Ни женихомъ, ни молодымъ мужемъ не знавала я его такимъ. Долгъ ставилъ выше всего, исполнялъ его, себя забылъ, а обо мнѣ помнилъ, и что онъ мнѣ выказалъ, когда мы нашего сына, нашего первенца проводили… И поняла я его, всего до глуби узнала, моего дорогаго… А тутъ Богъ я отнялъ его у меня. Наказалъ меня за мое малодушіе, суетность, за мое неумѣніе благодарить Его за то сокровище, которое послалъ мнѣ въ мужѣ. Горько мнѣ, горько… А вы, дѣти, запомните и учитесь на мнѣ; въ счастіи умѣйте цѣнить счастіе, не пренебрегайте; счастіе отымается у неблагодарныхъ, невѣдущихъ, у сухихъ сердцемъ.
— Матушка, сказала я, осмѣлившись прервать ее и цѣлуя ея руки, — не клепите на себя. Когда же сердце ваше было сухо?
— Быть можетъ не была суха, но была строптива, суетна, попустила себя. Равнодушіе было у меня ко многому, къ чему слѣдовало быть пристрастной. А его я любила, но не такъ… не такъ… любила, не понимая его добродѣтели, не цѣня… а когда поняла, оцѣнила — лишилась.
И горько плакала матушка, но уже не отстранялась отъ насъ, не оставалась безучастной къ нашимъ ласкамъ, напротивъ того, принимала ихъ съ признательностью и въ особенности стала нѣжна къ матери.
Дни шли за днями, безконечные, тяжкіе дни. Бабушка исхудала, ослабѣла и вдругъ опустилась, казалось, на 10 лѣтъ въ эти два мѣсяца состарилась. Она мало говорила, сидѣла съ вязаньемъ въ рукахъ, а вязала мало, а такъ только держала работу въ рукахъ. Но такова была ясность и кротость ея нрава, что въ ней не только незамѣтно было раздраженія, такъ часто являющагося вслѣдствіе несчастія, но, напротивъ того, никогда не была она добрѣе и не казалась такой привѣтливою. Она выказывала сердечное участіе ко всякому горю, постигавшему ее окружавшихъ. Когда она узнавала о томъ, что кто-либо изъ сосѣдей, изъ дворовыхъ или крестьянъ лишился на войнѣ одного изъ своихъ, то ѣздила и ходила навѣщать родныхъ погибшаго и старалась всячески и словами утѣшенія, и матеріальной помощью умалить ихъ горесть. Всякій день, несмотря на старые свои годы, ей было уже 75 лѣтъ, она входила по крутой лѣстницѣ во второй этажъ, куда переселилась матушка послѣ кончины отца нашего, и просиживала съ нею столько, сколько ей казалось это возможнымъ, не утомляя и не стѣсняя матушку. А между тѣмъ вѣсти шли хорошія. Въ первыхъ числахъ октября французы оставили Москву, и ихъ бѣгство, и гибель восхищали всѣхъ, послѣ столькихъ слезъ и негодованія за сожженіе Москвы и оскверненіе святыни. Видъ несчастныхъ, безъ мѣры страдавшихъ плѣнныхъ партій, которыхъ голодными, холодными и нагими гнали, какъ стадо, мимо нашего Щеглова, не возбуждали ни въ комъ жалости. Тогда никто и не воображалъ, что Москва сгорѣла и отъ руки своихъ и отъ неосторожности. Пожаръ приписывали остервененію врага, его ярости и его жадности къ добычѣ. Отъ брата нерѣдко получали мы письма. Онъ могъ писать ихъ черезъ нашего дядю, генерала Дмитрія Ѳедоровича Кременева. Генералъ-дядя былъ очень богатый человѣкъ. Оставшись сиротою, онъ выросъ въ домѣ бабушки съ ея старшей дочерью, съ тетушкой Натальей Дмитріевной, съ которой и сохранилъ самую близкую родственную связь. Они были ровесники, и тетушка любила его, какъ роднаго брата. Онъ находился съ нею въ перепискѣ и постоянно увѣдомлялъ ее о братѣ нашемъ, о томъ, гдѣ онъ находится. Въ своихъ письмахъ онъ пересылалъ намъ отъ него когда письмо, а когда и коротенькую записочку. Эти письма и записки оживляли матушку. Всякій разъ, какъ приходила вѣсточка о Сереженькѣ, матушка почерпала силы и сходила обѣдать съ нами, разговаривала и оживлялась. Послѣ сраженія при Маломъ Ярославцѣ и потомъ у Березины братъ писалъ намъ нѣсколько словъ. Онъ остался цѣлъ и невредимъ.
Прошла осень, наступила зима. Наша армія остановилась на границѣ, но о мирѣ не было и помину. Прошло лѣто, наступила осень, мы жили уединенно, тихо, однообразно, оправляясь мало-по-малу отъ сразившаго насъ удара. Въ Германіи и Саксоніи начались битвы. Подъ Дрезденомъ братъ съ полкомъ своимъ участвовалъ въ отбитіи непріятельской пушки, подъ Бауценомъ опять отличился и получилъ чинъ и другія награды. Матушка съ гордостью говорила о немъ.
— Я всегда знала, что мой Сережа чудесный человѣкъ будетъ, говорила матушка. — Его многіе считали за простофилю, потому что онъ былъ мальчикомъ застѣнчивымъ и скромнымъ, а вотъ вышелъ храбрый офицеръ и отличился. Материнское сердце чутко, оно дальнозорко. Никогда я въ немъ не усомнилась. Вотъ, и покойникъ мужъ мой прежде несправедливъ былъ къ Сережѣ, а потомъ, когда онъ съ такою горячностью и, можно сказать, геройскою отвагой рвался въ военную службу, онъ оцѣнилъ его и говаривалъ мнѣ, что ошибся и виноватъ передъ нимъ. Голубчикъ мой, онъ всегда сознавался въ своихъ ошибкахъ, признавалъ ихъ и винился передо мною. "Прости меня, говаривалъ онъ мнѣ, что я почиталъ Сергѣя пустымъ, вижу, что онъ молодецъ, и винюсь передъ тобой. Огорчалъ тебя моимъ недовѣріемъ. Самомнѣніе наше. Думаемъ судъ нашъ праведенъ, а выходитъ одно наше сомнѣніе. Прости меня." И цѣловалъ онъ меня — и самое это лучшее время было нашего согласія и любви посреди ужасовъ тѣхъ дней… И еслибъ онъ только дожилъ, продолжала матушка, помолчавъ, — еслибы только дожилъ! какъ были бы счастливы. Враги наши истреблены, слава наша великая, и сыномъ Богъ благословилъ — и сынъ помогъ землѣ нашей, служилъ, служилъ ей честью и правдой! Бѣжитъ врагъ, казнитъ его наше храброе, христолюбивое воинство!
