Ни о чём… - Иоланта Ариковна Сержантова
А тем временем…
Ночью спали почти все. Небо, убрав бриллианты созвездий в сундук, дремало по-домашнему, обернув плечи горизонта серым пуховым платком облаков. Месяц, сунув ладони подмышки и скрестив руки на манер кренделя, едва заметно раскачивался в кресле.
Деревья отдыхали, как им и положено — стоя. Свернувшись тугим клубком, упрятав холодные носы ближе к животу, вздрагивали во сне, переживая погоню, лисы и волки. Кабаны, не особо заботясь о скрытности, храпели, протаивали пятачком ямку в снегу.
Возмутившись столь беззаботному провождению жизни и дабы не бодрствовать в одиночестве, рассвет принялся будить округу и призвал подсобит ветер. Тот, как сумел, растолкал лес и деревья принялись сладко, до хруста, потягиваться, разумеется от мороза. Казалось даже, что они зевают, прилично прикрыв дупла белым платком снега. Томные их со сна движения были неловки, но, тем не менее, милы.
Но то всё вверху, на должной высоте, откуда можно следить за солнцем с самого его появления в дверях дня. Внизу же, с исподу, натягивая на себя одеяло снега, гавкала недовольно косуля. Перепутав день с ночью, она бегала по лесным тропинкам, принимая их за свои собственные, шумела, мешая всем спать, и притомилась только к утру. От того — то теперь была недовольна мышью, что хлопотала по хозяйству у неё на виду. Мышь нарочно громко переставляла пустые горшочки из-под мака у себя на кухне, в надежде, что косуля догадается, в конце концов, встать.
— Ишь, лежебока! — Ворчала мышь, и не дождавшись, пока косуля протрёт-таки глаза, оставила греметь посудой и стала накрывать на стол…
Синицы, тем временем, уже позавтракали и примеряли разноцветные лоскуты, из которых надо было сострочить нечто приличное, дабы встретить весну как полагается. Хотя… помнится, у неё самой всего вдоволь, особенно зелёного и голубого, да и успеется должно, ибо впереди ещё длинный… короткий февраль.
Нечаянный страх
Нечаянный страх подчас смертоноснее намеренной жестокости,
и хотя итог один,
но в одном случае неисчислимы страдания души,
а в другом она томится, дожидаясь свободы, без дела до самого конца…
Келья Соловецкого монастыря, это вам не какая-то палатка. Стены полтора метра толщиной, затопишь печку, так следующие десять дней сухо и тепло. Бывало, соберёшь разноцветных морских звёзд7, положишь на дощечку, да оставишь подле печи, и замрут они навечно в красивых позах, поблекнут под пудрой морской соли. Жалко глядеть на них, и совестно, что не пройдут они уже ни по дну, ни по ладошке щекотно многими своими трубчатыми ножками, а и приятно, заодно, ибо, какая-никакая, а добыча. Таков человек, сам себя не понимает, чего ему больше надобно, — то ли по совести, то ли по бытности. Одно к другому прислонить непросто.
Брезентовый навес, это вам не монастырская добротная келья из плотно подогнанных друг другу кирпичей. Разбей палатку хотя где, — среди камней или поверх толстого ковра вороники, но на той широте, почти что под горлышком у земли, всё одно: сыро, зябко. Сон в стёганном мешке зыбок, чуток, а под самое утро — по-детски прозрачен и глубок, как холодные воды Белого моря.
Шёл я однажды по его сонному берегу, перепрыгивая через камни, любуясь драгоценным отблеском неяркого солнца на прохладных, смоченных водой валунах. Один из них показался чуднее прочих, но вблизи оказался неживым детёнышем русалочки, беломорской нерпы. Слетела её душа с порывом морского ветра, оставила пустыми большие, наивные незрячие глаза. Нелепо и горько, как всё, безнадежное и непоправимое.
Скрывая невольные слёзы от себя самого, я стоял долго, прогоняя их вслед за солнцем, что катилось с небосвода в этот час.
На обратном пути было совестно восторгаться окружающими красотами, и потому я старался больше смотреть себе под ноги, чем по сторонам. И именно потому разглядел медвежьи следы, оставленные косолапым поверх моих. Судя по всему, медведь тихо сопровождал меня на прогулке, иногда отлучаясь на самый берег, отведать вкусные сочные ламинарии с застрявшими в их роскошных волнистых локонах ракушками. В иное время я б ужаснулся глубине и размеру отпечатков когтей медведя, но скорбь о маленьком тюлене не отпускала меня, и казалась сильнее страха за собственную жизнь. Впрочем, я был слишком хорошего о себе мнения… в тот день.
Вернувшись в палатку, я зажёг лампу и, полный пустоты, задумался, как водится, ни о чём, но тут расслышал шипение. В поисках его источника, я был остановлен взглядом, упреждающем любое движение с моей стороны. Обвившись о черенок лопаты, прислонённой к кровати, на уровне моей груди медленно сдувалась в шипении гадюка. На миг лишившись сознания, я ухватил с земляного пола палку и срубил змее голову, как мечом…
Желал ли я того, что произошло? Конечно, нет, но не оставил рассудку места промеж изумлением и животным, внезапным, нечаянным страхом за собственную жизнь, которой по большому счёту не угрожало ничего. Змея лишь просила позволить ей уйти, но я не дал ей этого сделать.
Пожалел ли я о содеянном? Больше полувека прошло с тех пор, а я всё казнюсь. С того самого дня по всякую минуту теперь.
Ветер в голове
Скрывшись за власяницей тумана, ветер трепал одуванчик луны в поднебесье, силился выщечить8 малую толику семян о рыжем пуху кристаллов льда. Упорствовал он не впервые, но в продолжение спора, из-за давней своей, безнедежной мечты — разбить у стен дома земли большой цветник, и чтобы в нём росли только такие же милые, неказистые цветы с перекошенными от вечного удивления лицами.
— Для чего ж ему столько? Не то жаден чрезмерно, не то ботаник?
— И не то, и не другое. Чуждый корысти, желает он одарить всякого проходящего мимо букетом из лун, особенно — связанных любовью мужчин и женщин, дабы запомнили они навечно тот день, когда судьба объединила их в одно целое и дала им знать про то.
— Надо же. Затейник этот ваш ветр. А ещё укоряют его в ветрености, непостоянстве, лёгкости и беззаботности ума. Где же всё это?! Коли верно то, что вы про него говорите, он и вдумчив, и заботлив, и сострадателен.
— Есть такое дело. И хотя
