Ольга Турышева - История зарубежной литературы XIX века: Реализм
«Раньше я счел бы это невероятным, однако я хорошо помню, что, по мере того как Джо и Бидди вновь обретали свое обычное спокойствие и веселость, у меня становилось все тяжелее на душе. Переменой в своей судьбе я, разумеется, не мог быть недоволен; но возможно, что, не догадываясь об этом, я был недоволен самим собой.
Как бы то ни было, я сидел, уперев локоть в колено и уткнувшись подбородком в ладонь, и смотрел на угли, а Джо и Бидди говорили о моем отъезде, о том, что будут делать без меня, и о разных других вещах. И всякий раз, ловя на себе их приветливые взгляды (а они, особенно Бидди, часто поглядывали на меня), я ощущал какую-то обиду, словно читал в их глазах недоверие, хотя, видит бог, они не выражали его ни словом, ни знаком.
Тогда я вставал и подходил к двери; дверь нашей кухни открывалась прямо на улицу и летними вечерами оставалась отворенной, чтобы было прохладнее. Стыдно сказать, но даже звезды, к которым я поднимал глаза, вызывали во мне снисходительную жалость, потому что мерцали над бедной деревушкой, в которой я провел свою жизнь.
– Сегодня суббота, – сказал я, когда мы уселись за ужин, состоявший из хлеба с сыром и пива. – Еще пять дней, а потом уже будет день перед тем днем. Время пройдет быстро.
– Да, Пип, – подтвердил Джо, и голос его прозвучал глухо, потому что шел из кружки с пивом. – Время пройдет быстро.
– Быстро, очень быстро, – сказала Бидди.
– Я вот о чем думал, Джо: когда я пойду в город, в понедельник, заказывать новое платье, я скажу портному, что надену его прямо у него в мастерской, или велю послать к мистеру Памблчуку. Неприятно, если все здесь будут на меня глазеть. <…>
Тут Бидди, кормившая с ложки мою сестру, обратилась ко мне с вопросом:
– А ты подумал о том, как ты покажешься мистеру Гарджери, и твоей сестре, и мне? Ведь нам-то ты захочешь показаться?
– Бидди, – отвечал я с некоторым раздражением, – ты такая быстрая, что за тобой не поспеть…
– Если бы ты подождала еще минутку, Бидди, ты бы услышала, что я как-нибудь вечером принесу сюда свое платье в узелке – скорее всего накануне моего отъезда.
Бидди больше ничего не сказала. Я великодушно простил ее и вскоре затем сердечно пожелал ей и Джо спокойной ночи и пошел спать. Поднявшись в свою комнатушку, я сел и долго осматривал ее – жалкую, недостойную меня комнатушку, с которой я скоро навсегда расстанусь. Ее населяли чистые, юные воспоминания, и я мысленно разрывался между нею и роскошной квартирой, в которой мне предстояло жить, так же, как столько раз разрывался между кузницей и домом мисс Хэвишем, между Бидди и Эстеллой.
Весь день на крышу светило солнце, и комната сильно нагрелась. Я отворил окно и, высунувшись наружу, увидел, как Джо медленно вышел из темного дома и раза два прошелся взад-вперед; потом вышла Бидди, принесла ему трубку и дала огня. Он никогда не курил так поздно, из чего я мог заключить, что по каким-то причинам он нуждается в утешении.
Теперь он стоял у двери, прямо подо мной, и курил свою трубку. Бидди стояла подле, тихо разговаривая с ним, и я знал, что они говорят обо мне, потому что оба они несколько раз ласково произнесли мое имя. Я не стал бы слушать дальше, даже если бы мог что-нибудь услышать; отойдя от окна, я сел на единственный стул у кровати, думая о том, как печально и странно, что этот вечер, когда передо мной только что открылось такое блестящее будущее, – самый тоскливый вечер в моей жизни. Оглянувшись на открытое окно, я увидел плывущий в воздухе дымок от трубки Джо, и мне подумалось, что это его благословение – не навязчивое, не показное, но разлитое в самом воздухе, которым мы оба дышали. Я задул свечу и улегся в постель; и постель показалась мне неудобной, и никогда уже я не спал в ней так сладко и крепко, как бывало».
Уильям Мейкпис Теккерей (1811–1863)
Основные факты жизни и творчества .
Теккерей родился в Калькутте в семье крупного колониального чиновника, учился в Англии, в том числе в Кембридже, который оставил ради образа жизни свободного художника и заграничных путешествий. Однако после краха банка, в который были вложены средства, оставленные ему отцом, вынужден был сотрудничать с целым рядом газетных и журнальных редакций. От карьеры живописца Теккерей отказался только после неудачного участия в конкурсе на замещение вакантной должности иллюстратора романа Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба». Диккенс, справедливо обнаружив саркастическую направленность рисунков Теккерея, счел их неподходящими для юмористической книги.
Как писатель Теккерей прославился после публикации «Книги снобов» (1846–1847) в журнале «Панч», которая представляла собой сборник очерков о различных проявлениях специфически английского вида социального тщеславия, которое, вслед за Теккереем, получило обозначение «снобизм». Теккерей описывает сноба как человека, который, презирая тех, кто находится на более низких ступенях социальной лестницы, готов «низменно» преклоняться перед вышестоящими.
Самый знаменитый роман Теккерея – «Ярмарка тщеславия» (1847–1848) – может быть понят только сквозь призму эволюции эстетических взглядов автора.
Ядро эстетики Теккерея в первую очередь складывается в результате критического осмысления творческой манеры Диккенса. Не принимая у Диккенса романтическую сторону его творчества (гротескное изображение зла, мелодраматизм, сказочность), Теккерей провозглашает принцип создания «максимального ощущения реальности». В этой формуле особенно обращает на себя внимание слово «ощущение»: задача художника, по Теккерею, не воспроизвести правду жизни, а «по возможности точно воспроизвести ее ощущение». Объективное, адекватное, безупречно правдивое изображение Теккерей считал невозможным (в отличие от, например, французских реалистов 30–40-х годов). Так, в эссе «Английские юмористы» (1851) Теккерей, размышляя об авторе, называет его «лицедеем» и «шарлатаном», который умеет заставить публику верить в правдивость своего сочинения, сам нисколько в нее не веря. Автор, с точки зрения Теккерея, в произведении лишь разыгрывает свою версию мира, свое личное и потому субъективное представление о реальности. Такой взгляд нашел свое выражение и в знаменитом пассаже романа «Ярмарка тщеславия»: «Мир – это зеркало, он возвращает каждому его собственное отражение. Нахмурьтесь – и он в свою очередь кисло взглянет на вас, засмейтесь ему и вместе с ним – и он станет вашим веселым и милым товарищем». (Ср.: Стендаль отождествляет с зеркалом роман (он, дескать, зеркально отражает правду мира); Теккерей отождествляет с зеркалом сам мир (он, дескать, зеркально возвращает автору его собственное и субъективное представление о жизни).) Такого рода скептицизм в отношении познавательных возможностей человека сложился у Теккерея, как считают исследователи его творчества, под влиянием философов (а философию Теккерей изучал в Кембридже), которые считали, что человек обречен на ошибки в восприятии внешней реальности самой своей природой (Д. Юм, М. Монтень). Недаром одна из знаменитых максим Теккерея настаивает на том, что нельзя быть «слишком уверенным в <…> собственных <…> взглядах».
Итак, объективно изобразить реальность невозможно: автор имеет дело со своим субъективным восприятием мира, а не с его истиной. Но создать ощущение реальности, по Теккерею, вполне в силах автора, нужно только выбрать те средства, которые позволят ему добиться нужного эффекта.
Первоначально Теккерей пытался осуществить данную цель в сатире. Так в «Книге снобов», поставив перед собой задачу «обнаружить и исправить Великое Социальное Зло», Теккерей активно использует гротеск и гиперболу – главные средства сатирического разоблачения порока.
Однако позднее, под влиянием целого ряда факторов, формируется другая концепция достижения в литературе «ощущения правды» и другая концепция письма. Перечислим эти факторы.
Во-первых, Теккерей начинает переживать сатиру как манеру, противоречащую задаче создания эффекта правдоподобия, так как главные сатирические приемы (гипербола и гротеск) так или иначе искажают явление: преувеличивают его черты или доводят до абсурда его несовершенство.
Во-вторых, у писателя формируется понимание того, что жизнь современного человека необычайно сложна и «этически амбивалентна» (Р. Ф. Яшенькина), что влияющих на него факторов огромное множество, в то время как сатирическое изображение упрощает содержание жизни. «Трудно даже представить себе, – пишет Теккерей по этому поводу в романе «Ньюкомы» (1855), – сколько разных причин определяет собой каждый наш поступок или пристрастие; как часто, анализируя свои побуждения, я принимал одно за другое…»
Поэтому от однозначно одиозных фигур раннего сатирического творчества Теккерей переходит к изображению обычной, повседневной жизни. При этом он отказывается от пафоса прямолинейного осуждения и разоблачения, который был характерен для сатирической манеры. Так формируется игровая манера письма, нашедшая свое самое выразительное воплощение в романе «Ярмарка тщеславия».
