Юрий Коринец - Заблудившийся робот
Чтобы создать за завтраком ещё более уютное настроение, папа включил свою стереосистему — создал, как он любит говорить, «музыкальный фон», который сразу отгородил квартиру-108 от посторонних звуков, в том числе и от бренчания Ключевика.
И тут вдруг раздался тот самый звонок в дверь... его услышал, несмотря на фон, Тарабам: ведь слух у робота потрясающий!
Забегая немного вперёд, должен сказать, что звонок оказался весьма коварным, хотя его коварство раскрылось только к обеду. А сначала звонивший в дверь даже несказанно всех обрадовал.
— Там какой-то человек из гастронома,— сказала мама, вернувшись в комнату.— Принёс осетрину.
— Осетрину?! — радостно поразился папа.— Зови его на кухню!
— А что это такое? — спросил Тарабам.
— Это такая рыба,— объяснила Катя.— Папа её очень любит, и мама тоже.
— И мы,— сказал Юра.
— Она редко бывает,— уточнила Катя.
Все пошли на кухню и увидели нежданного гостя: он был высокий — косая сажень в плечах, рыжий, с голубыми невинными глазами. В руках он держал здоровый пузатый мешок.
— Вы садитесь,— вежливо пригласила его мама.— И покажите вашу осетрину.
Голубоглазый сел, развязал мешок, вынул оттуда брикет белого мороженого филе, завёрнутый в целлофан, и положил его на стол.
Все с восторгом склонились над куском осетрины. Мама потрогала её пальцем. И все потрогали.
— Никогда не видела осетрину в таком прессованном виде,— сказала мама.
— Спрессована и заморожена для лучшего хранения,— сказал голубоглазый.— Уж вы не сомневайтесь, товар высший сорт!
— Будем брать? — спросила мама у папы.
— Конечно,— кивнул он.
— Надо Ключевика позвать,— сказала мама.— Может, он тоже возьмёт.
— Правильно,— поддержал её папа.— Обрадуем старика... Вы не возражаете минут десять подождать? — обратился он к голубоглазому.— Может, мы у вас побольше возьмём.
— Да с превеликим нашим удовольствием! — любезно откликнулся тот.— Хоть и дел невпроворот, продыхнуть некогда, но не могу отказать...
— Спасибо,— сказал папа.
Тем временем мама привела Старика-Ключевика: он тоже выразил желание купить осетрины, только предварительно осведомился:
— Вы из какого гастронома?
— А номер один! — ответил голубоглазый.— Развозим вот товар... надо план выполнять! Не продыхнуть, а надо...
— Прекрасно, прекрасно,— похвалил его Старик-Ключевик.— Забота, так сказать, о людях... Гастроном номер один — фирма солидная, можно не сомневаться.
— Сколько мы возьмём? — спросил папа.
— Я думаю, полтора,— сказала мама.— Или даже два.
— Правильно,— согласился папа.— Праздник так праздник!
— Ещё мне килограмм,— сказал Старик-Ключевик.
— Два плюс один — три килограмма! Ну, как мы поддерживаем ваш план? — спросил папа голубоглазого.
— Молодцы,— радостно ответил тот.— Сознательные!
Он стал выкладывать на стол расфасованные куски рыбы, все аккуратно завёрнутые в целлофан.
— Тут везде указан вес и цена,— сказал он.
Мама взяла бумагу и карандаш, всё подсчитала, потом пришёл Старик-Ключевик с деньгами, их вручили голубоглазому, и он, довольный, поднялся с табуретки.
— Ещё приносить? — спросил гость.
— А как же! — сказал папа. — Заходите...
Когда он ушёл, мама сразу же принялась за готовку.
— Будем сегодня обедать пораньше, — сказала она. — Так хочется рыбки. Что будем: уху варить или жарить?
— Уху варить! — весело сказал папа. — И жарить! С картошечкой! Сегодня у нас будет пир горой!
Старик-Ключевик тоже пошёл готовить свой «пир горой».
Все участники этой операции весело колдовали на кухнях в предвкушении праздничного обеда.
Когда у мамы сварилась уха, а на сковородке коричнево зарумянились аппетитные куски рыбы, она позвала на кухню папу.
— Попробуй-ка уху,— сказала она голосом, показавшимся папе странным, — И жареное... как оно тебе?
Папа отведал ложку ухи, потом кусочек жареного.
— Как тебе сказать,— произнёс он медленно,— вкус странноват...
— Вот и я думаю, что странноват,— растерянно пробормотала мама.— С запашком... и мясо слишком белое. И посмотри: на ухе совсем нет блёсток жира...
Папа пригляделся к ухе, отведал ещё ложку, потом достал из ухи кусочек рыбы и тщательно прожевал. По мере того как он жевал, лицо его становилось всё более мрачным.
— Ну и ну! — сказал он вдруг, бросив ложку.— Ну и ну!
— Что?! — выдохнула мама.
— Треска это! И притом несвежая! — воскликнул папа. — Треска, а не осетрина! Обманул нас, как последних дураков!
Тут позвонил Старик-Ключевик: он стоял на пороге квартиры-108 в полной растерянности.
— Товарищи, это треска! — прошептал он.
— Да, — удручённо ответил папа.— Уж вы меня извините...
— Ничего,— пробормотал Старик-Ключевик.— Вы не виноваты. Это я виноват. Я должен был определить. Ведь я столько раз едал осетрину!
— И я едал! — махнул рукой папа.
Старик-Ключевик мрачно поплёлся к себе,
папа к себе. Настроение у всех было отвратительным. Больше всех переживал, пожалуй, Та-рабам. Сначала он вообще не мог понять происходящего. Но когда Катя и Юра ему всё разъяснили, он загудел внутри зловещим глухим фоном, и стрелки в его вспыхнувших глазах забегали из стороны в сторону.
— Как могут на такой прекрасной планете существовать столь недостойные существа! — загрохотал он низким басом.— У нас на планете УЛИ таких не бывает!
— Ну, подожди! — говорил мне папа вечером по телефону.— Уж я ему припомню!
— Он обещал ещё раз прийти? — спросил я.
— В том-то и дело! — прошептал папа.— Уж я окажу ему достойную встречу!
ПАПА И ТАРАБАМ РИСУЮТ КАРТИНЫ
С некоторых пор папа перебрался работать на потолок — со всеми своими картинами, подрамниками, холстами, красками, кистями, муштабелями и мольбертами. Папа говорил, что таким образом он удвоил свою жилплощадь: на потолке теперь была мастерская, о которой он, между прочим, уже давно мечтал, а на полу осталась просто жилая комната, где папа спал на тахте, а также завтракал, обедал и ужинал вместе со всеми, как раньше, и — конечно же — чаёвничал. Или просто отдыхал.
Мастерская на потолке получилась просторной, ведь там не стояло никакой мебели — только торчала посередине люстра. Ещё папа уверял, что мастерскую на потолке иметь очень выгодно, потому что картины там смотрятся совсем по-иному, нежели на полу, и это помогает ему работе. И с этим я, побывав в мастерской на потолке, согласился: действительно, картины смотрелись там как-то свежее. Всё это устроил Тарабам: без него, как вы сами понимаете, ничего бы не получилось.
Тарабам весьма гордился расширением квартиры-108, он но целым дням не слезал с потолка, тем более что тоже занялся живописью. Ну, а Кате с Юрой там тоже очень нравилось. Правда, иногда они играли и на полу папиной комнаты, и в детской, и на кухне, но на потолке, в новой замечательной папиной мастерской, им, конечно, нравилось больше всего.
Когда я впервые побывал в этой мастерской, она меня, естественно, огорошила. Да и вся папина комната выглядела теперь весьма странно. Представьте себе: внизу тахта, стол, стулья, стенка с книгами, посудой и встроенной стереосистемой, а вверху, вверх ногами, мольберты, табуретки, картины — и ничего не падает! И ещё сидят там вниз головами папа, Тарабам, Катя, Юра, а иногда и мама, и каждый спокойно занимается своим делом. А ещё звучит оглушительная музыка... Да, в первый раз меня это зрелище более чем удивило, я и сейчас ещё к этому не совсем привык.
В тот день, когда я впервые всё это увидел и поднялся в мастерскую,— взмыл в неё, как на крыльях! — у меня даже голова закружилась! Отдышавшись, я подошёл по потолку к папе, который сидел за мольбертом.
— А что там рисует Тарабам? — спросил я.
— А ты посмотри! — предложил папа.
Я подошёл к мольберту, за которым сидел Тарабам. Он приветливо улыбнулся мне и встал с табурета. Я с любопытством уставился на огромный холст, наклонно закреплённый на мольберте лицом к окну. Огромная картина писалась масляными красками...
«Хотя что это за картина! — мелькнуло у меня в голове.— Чепуха какая-то!»
Судите сами: на огромном холсте возвышалась под синим безоблачным небом куча металлолома. Где-то на горизонте чуть виднелись полуголые искривлённые деревья. А в куче металлолома собраны были гаечки, болты, винтики, пружины, электрические провода со штепселями на концах, вставленными в розетки, хотя провода от этих розеток и штепселей не вели никуда; ещё валялись в куче мотки проволоки, колёса — большие и маленькие, пустые консервные банки и ещё какие-то непонятные ржавые железки.
— В чём тут смысл? — громко спросил я.— И как это называется?
