Сергей Верник - Император и Пустота
Может быть через десять, или сто лет природа вновь попытается изменить нас изнутри. И возможно, ей все-таки удастся это сделать. Главное, чтобы мы сами были готовы…»
Однажды они возвращаются
Мальчик поет. Тихо, неуверенно. Голос слегка срывается, отчего кажется, будто он фальшивит. Но мальчик умеет петь по-настоящему хорошо. Просто эта песня ему особенно тяжело дается.
И лампа не горит,И врут календари.И если ты давно хотела что-то мне сказать —то говори.
Любой обманчив звук.Страшнее тишина.Когда в самый разгар веселья падает из рукбокал вина.
И черный кабинет.И ждет в стволе патрон.Так тихо, что я слышу, как идет на глубиневагон метро…
Его закутанная в тонкое пальто фигурка почти теряется на фоне сверкающих витрин вечернего города. Он держит руки в карманах, раскачивается из стороны в сторону, подставляя лицо колкой осенней мороси. Глаза закрыты, и только посиневшие от холода губы робко шевелятся, рождая песню.
Позади него на старом чемодане сидит человек с гитарой. Голова опущена, и длинные, чуть с проседью волосы скрывают лицо. Тонкие пальцы профессионального музыканта привычно перебирают струны, и сладостные слуху переливы легко вплетаются в слова песни, заставляя слушателей окончательно замереть.
На площади полки.Темно в конце строки.И в телефонной трубке эти много лет спустяодни гудки.
И где-то хлопнет дверь,и дрогнут провода.Привет! Мы будем счастливы теперь,и навсегда.
Голос мальчика пока еще тонок. Он звенит подобно серебреному колокольчику. Пройдет еще год или два, и мальчик уже не сможет использовать давно забытое многими Искусство самодив. Тогда на его месте появится другой юный певец, которого обучит Мастер.
Так могло бы быть, но не в этот раз. Их время почти уже закончилось.
Я стою среди потерявших волю людей, чьи взгляды лишены осмысленности. Мокрые от дождя лица кажутся бледными и неживыми. Некоторые из них уже не в силах себя контролировать, и видно, как на штанах расползаются темные пятна. Это не слабость организма. Просто одна из особенностей.
Краем глаза замечаю движение. Двое ребят, чуть постарше того, что поет, лихо пробираются сквозь толпу, не забывая при этом опустошать сумки и карманы безвольных кукол. Никто не станет сопротивляться или кричать. Искусство самодив настолько сильно, что способно в некоторых случаях лишить рассудка, и устоять перед очаровывающим голосом могут лишь единицы.
Вот за спинами двух интеллигентного вида мужчин в черных плащах и с дорогими кейсами замер ППСник. Один из ребят вытащил из его кобуры «макаров», покрутил в руках, и засунул на место. Мальчик отнюдь не глуп. Ему нет смысла ссориться с теми, на чьей земле приходиться работать. Он прекрасно понимает возможность горьких последствий.
Кейсы тоже остаются нетронуты. Слишком крупная добыча, которая иногда может встать поперек горла. Для нее найдутся свои хищники.
Затем я чувствую, как тонкая ладонь бесцеремонно залезает в мой карман. Хватаю холодные пальцы, вытаскиваю наружу. Мальчишка смотрит на меня круглыми от удивления глазами, в которых только-только начинает проступать тень страха. Он еще находится в шоке, и не понимает, как я смог его поймать. Но спустя мгновение начинает вырываться, мотая головой, мыча что-то невнятное.
И тут я уже понимаю, почему парень не поддается чарам голоса. Он и его напарник — глухонемые.
Глупые, глупые дети! Они не понимают, что едва не потеряли самое дорогое. Связались с теми, кто обречен. Мастеру и Ученику уже не помочь, но они могут за собой утянуть невиновных.
Мальчишка неожиданно вырывается, и бежит сквозь толпу, плавно обтекая неподвижные тела. Это его среда обитания. Он здесь хозяин. Я даже не пытаюсь его догнать. В этом нет смысла. Смотрю вслед быстро удаляющейся тощей фигурке, затем поворачиваюсь и иду к Мастеру.
При моем приближении музыка смолкает. Мальчик еще какое-то время продолжает петь, но вскоре и он останавливается. Привычный гул мегаполиса вновь вступает в свои права. Шелест шин по мокрому асфальту, веселые голоса в кафе напротив. И где-то далеко плачет младенец.
— Время истекает, Мастер, — говорю я, присаживаясь перед ним на корточки. — Ты достиг того, чего желал?
Странно… Я даже не помню его лица. А ведь когда-то мы были хорошо знакомы.
— Я достиг большего, — отвечает Мастер, не поднимая головы. — Гораздо большего. Разве ты не видишь?
— Вижу, — поворачиваюсь, смотрю на мальчика. Тот по-прежнему стоит на месте, внимательно рассматривая людей. — Ты хорошо подготовил Ученика. Только тебе не страшно будет забрать с собой живого человека?
Мастер выдерживает значительную паузу, едва касаясь пальцами струн гитары. Слышатся тихие переливы. Затем говорит:
— Я долго готовил его к этому, Проводник. Павлика уже ничего здесь не держит. Он свободен.
— Хорошо, — я делаю глубокий вдох. Мне кажется, что Мастер чего-то не договаривает. У мальчика остались те, кому он не безразличен? Тогда он скоро потянет их за собой. Так всегда происходит, если уходящий оставляет здесь частичку своей души.
Но Проводник должен исполнить свой долг, и я исполняю. Пора уходить…
Мне не нужно особых усилий, чтобы позвать Тьму. Она прячется повсюду: в потаенных уголках мрачных дворов, во взглядах случайных прохожих или в неискренних намерениях товарища. Так легко казаться добрым и правильным, когда внутри Тьма. Я Проводник. Я ее чувствую, и могу управлять. Это моя работа.
Черные вязкие тени начинают сползаться к моим ногам, постепенно образуя на мокром асфальте большое пятно абсолютной Тьмы. Оно клокочет, выстреливая вверх протуберанцами. Набухает пузырями, которые беззвучно лопаются, забрызгивая ничего не подозревающих людей вокруг. Они не могут ее видеть. Только чувствуют непонятную тревогу и неосознанный страх, когда концентрация черной материи становится излишне высокой…
— Что это? — Ученик подходит почти к самой кромке черного гейзера. Липкие любопытные языки лижут его ноги, пока не решаясь двинуться дальше по телу. Тьма пробует мальчика на вкус. Это хорошо, что он ее не боится. Значит, быстрее привыкнет.
— Не бойся, Павлик, — произносит Мастер, и вдруг резко встает с чемодана. Его длинные волосы разлетаются в стороны, и я вижу свое отражение, свое лицо, грубо искаженное зеркалом времени. Глубокие каньоны морщин, пристальный усталый взгляд серых глаз, обветренные губы. Это я, каким стану лет через тридцать-сорок…
Каким мог бы стать.
— А я и не боюсь, — отвечает Ученик, подставляя ладони трепещущим языкам Тьмы. В его голосе столько спокойствия, словно он всю свою сознательную жизнь готовился к этому моменту. Заслуга Мастера, конечно.
А затем я неожиданно понимаю, что Тьма уже не подвластна мне. Она начинает медленно вздыматься огромным черным грибом, закрывая собой верхние этажи домов, фонари освещения, сочащееся моросью темное небо.
И в следующий момент меня уже нет…
Дина умерла в среду утром. Я сидел на краю кровати, держал ее холодную руку, и изо всех сил старался быть сильнее того чувства, что вгрызалось в меня изнутри. Только надо ли ему сопротивляться? Мы были вдвоем. Пустая квартира, насквозь пропахшая лекарствами, дешевыми освежителями воздуха, вечно подгоревшей едой. Дина уже давно не вставала, а я плохо готовил. Только это было уже не важно. Она не могла есть, и приходилось колоть ей витамины, поддерживая в измученном болезнью теле затухающий огонек. Стоило ли стараться ради себя?
— Прости, Дин, — прошептал я, и уже не смог сдержаться. Упал на колени, уткнулся лицом в ее живот, и завыл. Слез не было. Только дикий, выворачивающий наизнанку вой. Скрюченными пальцами судорожно рвал матрац, но боли не чувствовал. Она должна прийти чуть позже…
Спустя несколько часов я затуманенным взглядом провожал двух молчаливых санитаров, уносящих вниз по лестнице закутанное в простыни тело. Их безучастные ко всему живому, бледные лица могли принадлежать лишь таким же мертвецам. Только они были мертвыми внутри.
Я закрыл дверь, прошел на кухню. И только тогда понял, какой страшной может быть настоящая пустота…
Она вернулась спустя год. Я уже собирался ложиться спать, как вдруг раздался звонок. За дверью стоял высокий широкоплечий мужчина в длинном черном пальто, хотя на улице была страшная духота после жаркого июльского дня.
