Астрид Линдгрен - Собрание сочинений в 6 т. Том 4. Мио, мой Мио! [Мио, мой Мио! Братья Львиное Сердце. Ронья, дочь разбойника. Солнечная Полянка]
— Мальчик королевского рода — единственный, кому суждено свершить этот подвиг.
— А если я погибну? — спросил я, крепко ухватившись за руку Юм-Юма.
Он не ответил.
— И мой отец хочет, чтоб я все равно отправился туда?
Женщина перестала ткать — в комнате стало тихо. Смолкла птица Горюн. Замерли листья на деревьях, не слышно было ни малейшего шелеста. Стояла мертвая тишина.
Юм-Юм кивнул и едва слышно сказал:
— Да, твой отец все равно хочет, чтоб ты отправился туда.
— У меня не хватит смелости, — закричал я. — Не хватит! Не хватит!
Юм-Юм молчал. Он только смотрел на меня, не говоря ни слова. Снова запела птица Горюн, и от ее песни сердце замерло у меня в груди.
— Она поет о моей маленькой дочке, — сказала ткачиха, и слезы ее жемчужинками покатились по полотну.
Я сжал кулаки.
— Юм-Юм! — сказал я. — Я еду в Страну Чужедальнюю!
При этих словах за окном пронесся ветер. Дремучий Лес зашумел, а птица Горюн залилась песней, такой звонкой, какой не слыхал еще ни один лес в мире.
— Я знал это! — сказал Юм-Юм.
— Прощай, Юм-Юм! — сказал я, чувствуя, что вот-вот зареву. — Прощай, дорогой Юм-Юм.
Юм-Юм посмотрел на меня, посмотрел как будто глазами Бенки и, улыбнувшись, сказал:
— Я поеду с тобой!
Вот это друг! Юм-Юм — настоящий друг. Я так обрадовался, когда он сказал, что поедет со мной! Но я не хотел подвергать его жизнь опасности.
— Нет, Юм-Юм! — сказал я. — Ты не поедешь со мной, ты не можешь ехать со мной!
— Нет, поеду! — возразил Юм-Юм. — «Мальчик королевского рода, верхом на белоснежной лошади, и с ним единственный друг» — так было предсказано. И не тебе менять то, что было предначертано много-много тысяч лет назад.
— Много-много тысяч лет назад, — повторила ткачиха. — Помнится, ветры пели про это в тот самый вечер, когда я сажала свои яблони, а было это давным-давно. Много-много тысяч лет назад. Подойди ко мне, Мио! — позвала она. — Я починю твой плащ.
Взяв волшебную ткань, она отрезала лоскуток и зашила прореху в моем плаще. Но это еще не все. Она подбила мой плащ сверкающей тканью и набросила его мне на плечи.
— Свое лучшее полотно я отдаю тому, кто спасет мою маленькую дочку, — сказала ткачиха. — А еще ты получишь хлеб, хлеб насущный. Береги его. Ты еще узнаешь голод!
Она дала мне хлеб, и я поблагодарил ее. Потом, обернувшись к Юм-Юму, спросил:
— Мы готовы в путь?
— Да, готовы! — ответил Юм-Юм.
Выйдя из домика, мы пошли по тропинке меж яблонями. Едва мы уселись верхом на Мирамис, как птица Горюн расправила свои черные крылья и взмыла к горным вершинам.
Когда мы скакали между деревьев, сотня белоснежных лошадей глядела нам вслед. Они нас не провожали. Цветущие яблони белели, как снег, при свете луны. Они белели, как снег… Может, я никогда больше не увижу таких прекрасных яблонь в белом цвету…
Заколдованные птицы
Может, я никогда больше не увижу яблонь в цвету, не услышу шелеста зеленых деревьев и шелковистых трав. Потому что мы едем в страну, где нет цветов, где не растут ни деревья, ни травы.
Мы скачем в ночи. Все вперед и вперед. Освещенный светом луны приветливый лес остался далеко позади. Впереди сгущается мрак. Свет луны меркнет, земля становится сухой и каменистой, вокруг отвесной стеной вздымаются голые скалы. Они надвигаются все ближе и ближе. И вот мы уже скачем меж высоких черных стен по тесной глухой тропинке на самом дне ущелья.
— Ах, если бы тропинка была не такая глухая, — сказал Юм-Юм, — горы не такие черные, а мы не такие маленькие и беззащитные.
Тропинка змеилась и извивалась; казалось, тысяча опасностей подстерегает нас за каждым поворотом. Видно, Мирамис тоже чувствовала это. Она дрожала всем телом и хотела уже повернуть назад. Но я крепко держал поводья. Тропинка становилась все уже, черные скалы по сторонам все выше. Мрак сгущался, и вот мы подъехали к чему-то похожему на ворота. Это была тесная расщелина между скал. А там, за расщелиной, клубился ночной мрак, мрак, чернее которого нет ничего в целом мире.
— Страна Чужедальняя, — прошептал Юм-Юм. — Это ворота в Страну Чужедальнюю.
Мирамис яростно сопротивлялась. Она встала на дыбы и дико ржала. Только эти ужасные звуки нарушали тишину. Во мраке за воротами царило гробовое молчание. Глухой мрак словно подстерегал нас, — казалось, он поглотит нас, как только мы окажемся по ту сторону ворот.
Я знал, что мне предстоит окунуться в этот мрак. И все-таки я больше не боялся.
Теперь, когда я знал, что уже много-много тысяч лет назад мне на роду было написано пройти сквозь эти мрачные ворота, я почувствовал себя смелее. Я подумал: «Будь что будет, пусть я даже никогда не вернусь обратно, все равно бояться я больше не стану».
Я погнал Мирамис в темноту. Когда лошадь поняла, что я вовсе не собираюсь поворачивать назад, она с быстротой молнии проскочила сквозь тесную расщелину и понеслась дальше по мрачным дорогам Страны Чужедальней. Мы мчались в ночи, вокруг нас стояла черная мгла, и я не видел дороги.
Но со мной был Юм-Юм. Он сидел за моей спиной, изо всех сил держась за меня, и я любил его как никогда. Я был не один, меня сопровождал друг, мой единственный друг! Почти все, что было предсказано, сбывалось.
Не знаю, сколько времени мы мчались во мраке. Быть может, одно мгновение, быть может, долгие-долгие часы. А может, много-много тысяч лет! Во всяком случае, нам так казалось. Скачка наша напоминала страшный, тяжелый сон, от которого просыпаешься с безумным криком и, лежа в постели, еще долго испытываешь страх. Но от нашего сна пробуждения не было. Мы скакали и скакали, не зная куда, не зная, сколько времени мы скачем. Мы просто скакали в ночи.
И вдруг Мирамис остановилась. Мы подъехали к озеру. Ни один самый страшный сон не сравнится с этим озером. Иной раз мне снятся глубокие черные воды, которые разверзаются предо мной. Но ни мне, ни другим людям, ни одному человеку в мире никогда и не снились такие черные воды, какие открылись моим глазам. То были самые угрюмые, самые грозные воды на свете. Озеро замыкали черные утесы. И птицы, несметное множество птиц кружило над мрачными водами. В темноте их не было видно, только слышались их крики. И печальнее этих криков мне слышать ничего не доводилось. О, как я жалел этих птиц! Казалось, будто они зовут на помощь, будто они в отчаянии плачут.
На другом берегу озера на самой высокой скале стоял высокий черный замок. Там светилось одно-единственное окошко. Оно, это окошко, светилось, словно злое человеческое око, жестокое и ужасное око, подстерегавшее нас в ночи и желавшее нам зла.
— Замок рыцаря Като, — прошептал Юм-Юм.
Мирамис задрожала.
Замок рыцаря Като! Там, по другую сторону черных вод, был мой враг, тот, с кем мне предстояло сразиться. Злое око над озером пугало меня, хотя я твердо решил больше не бояться. Оно пугало меня и словно предостерегало: тебе ли, малышу, победить такого грозного и опасного рыцаря, как Като?
— Тебе понадобится меч! — сказал Юм-Юм.
Только он произнес эти слова, как вблизи послышался чей-то стон.
— Ох… ох… ох! — стонал кто-то. — Я умираю с голоду, ох… ох… ох!
Я понимал, что идти на голос опасно. Нас могут заманить в ловушку. Но все равно: кто бы ни был этот человек, надо во что бы то ни стало отыскать его и узнать, может, и вправду ему нужна наша помощь.
— Я пойду с тобой! — отозвался на мои мысли Юм-Юм.
— А ты, Мирамис, останешься здесь! — потрепав лошадь по холке, приказал я.
Мирамис тревожно заржала.
— Не бойся! — успокоил я. — Мы скоро вернемся.
— Ох… ох… ох! — послышалось снова. — Умираю с голоду, ох… ох… ох!
Ощупью, спотыкаясь и падая в темноте, пробирались мы в ту сторону, откуда доносились стоны. И наконец наткнулись на дряхлую лачугу. Это была такая развалюха, что не подпирай ее скала, лачуга давным-давно бы рухнула. В ее окошке светился огонек.
Мы подкрались и тихонько заглянули в дом. Там сидел дряхлый старик, тощий, жалкий, сгорбленный старик с всклокоченной седой головой. В очаге едва теплился огонь, а старик, сидя у очага, раскачивался из стороны в сторону и стонал:
— Ох… ох… ох! Умираю с голоду, ох… ох… ох!
Мы вошли. Старик сразу замолчал, вытаращив на нас глаза. Мы стояли у двери, а он таращил глаза, будто никогда не видел таких, как мы. Потом, словно испугавшись, закрыл лицо высохшими, дряхлыми руками.
— Не обижайте меня! — прошептал он. — Не обижайте меня!
— Мы и не думаем обижать тебя, — сказал я. — Мы услыхали, что ты хочешь есть. Мы пришли накормить тебя.
Разломив каравай хлеба, который дала нам ткачиха, я протянул кусок старику. Он продолжал таращить на меня глаза. Я поднес хлеб еще ближе, но старик только испуганно глядел на меня.
— Бери, — сказал я. — Не бойся!
