Владислав Крапивин - Гваделорка
Они посмотрели друг на друга. Быстро сошлись.
— Ты — под ноги, я — башкой, — быстро сказал Федя.
— Почему это я под ноги, а ты… — привычно возмутился Чикишев. Но тут же понял, что не время для спора. Незаметно шагнул за Артура и прилег позади него на половицы. В ту же секунду Федя с разбега врезал Сенокосову головой в живот.
Длинный Сенокосов отпустил Никеля и загремел через Андрюшку, будто дон Кихот с мельничного ветряка. Только вот не было звона доспехов. Зато были грозные вскрики:
— Это! Что! Такое! Это! Опять! Чикишев и Трубин!.. — Разумеется, на месте происшествия возникла вездесущая и бдительная завуч Карина Эдуардовна. Было бы странно, если бы не возникла. И потому никто не удивился. Хнычущий Сенокосов воздвигся над полом. Андрюшка тоже вскочил. А Никитка Кельников вежливо и безбоязненно разъяснил завучу:
— Карина Эдуардовна, они не виноваты ни капельки. Они просто заступились за меня.
Карина Эдуардовна была крикливой и не очень — то доброй. Но она не была глупой. Ее педагогического опыта хватило, чтобы сразу понять, что к чему.
— Сенокосов! Марш ко мне в кабинет, там поговорим!.. Кельников, ты не пострадал?
— Не успел, — виновато улыбнулся Никитка.
— Чикишев и Трубин… гм… Я не верю глазам. Вы впервые оказались не друг против друга, а плечом к плечу. Это вселяет надежду… Хотя драться все равно недопустимо… Но я не стану ничего писать в ваши дневники, если вы дадите обещание!
— Какое? — спросил Андрюшка, снова тронув языком губу.
— Вы дадите мне торжественное обещание больше никогда не драться друг с другом… А?
— Конечно! — весело отозвался Федя.
— Ага, торжественное, — беззаботно подтвердил Андрюшка.
У того и другого был богатый опыт подобных обещаний.
Карина Эдуардовна глянула с сомнением, но решила поверить и удалилась. Разбираться с дураком Сенокосовым. Трубин и Чикишев тоже пошли, рядом.
— Если бы ты не упал пузом на пол, а встал на коленки, он бы загремел сильнее, — сказал Федя.
— А если бы ты вделал ему покрепче, он бы…
И в эту секунду они ощутили спинами не то легкий укол, не то мягкий толчок. Оглянулись. Никитка Кельников глядел на них то ли с упреком, то ли с виноватой просьбой. Они одинаково засопели, отвернулись и пошли в свой класс молча.
На следующий день (за неделю до летних каникул) уроки закончились раньше обычного, и радостная толпа рванула к дверям. А оставшийся на месте Никель вдруг сказал в спину Трубину:
— Федя…
Негромко сказал, но тот почему — то сразу услышал. Остановился (его толкали).
— Чего?
— Подойди, пожалуйста… Нет, сначала позови Андрюшу…
— Чикишева, что ли? Чего это я буду его звать!
— Ну, пожалуйста, — все так же тихо сказал Никитка. И Федя пошел искать Андрюшку. Догнал.
— Тебя… нас… Никель зачем — то зовет. Идем…
— Чего это я должен… — конечно же, начал Чикишев. И мигнул. И буркнул: — Ну, айда… если зовет.
В классе было уже пусто. Лишь Никитка сидел на прежнем месте. Чуть — чуть улыбнулся навстречу.
— Ну, чего… — нерешительно сказал Чикишев. — Вот я… мы…
— Ага… — проговорил и Трубин. — Вот…
Они были оба коренастые, круглолицые, с лохматыми волосами пеньковой окраски и вздернутыми носами. С глазами цвета чайной заварки. Светлые бровки их были хмуро сведены.
Сидевший Никитка Кельников смотрел на них снизу вверх. Он опять слегка улыбнулся.
— Вы такие… прямо как два брата. Вам бы не драться, а быть все время рядом… друг за дружку…
— Чё, воспитывать надумал? — сумрачно проговорил Федя и стал смотреть на доску с нарисованной теткой (тетка была похожа на завуча Карину Эдуардовну — кто — то успел на бегу). — На фиг надо…
— Да. Не надо, Ник… — мягко сказал Андрюшка.
— Нет, я не воспитывать… Я вам подарить хочу… — Никель выложил на парту два шарика из волокнистого хрусталя. Размером с грецкий орех. В шариках зажглись искры.
Трубин и Чикишев посмотрели друг на друга. Потом на Никеля. Федя подумал, какое у того бледное треугольное лицо и большущие глаза. И тонкая беспомощная шея. Андрюшка, видимо, подумал что — то похожее.
— Да зачем… — пробормотал Федя.
— Ага… зачем… — повторил за ним Андрюшка.
— Ну… вы вчера вон как заступились за меня. Вместе…
— Ну и что? Не ради подарка, — насупился Трубин.
— Да. Не из — за него ведь… — согласился Чикишев.
Никель шевельнул шарики, щелкнул ими друг о дружку. И, глядя на них, объяснил:
— Ну… я тоже не из — за этого. А так, на память…
Федю и Андрюшку словно кольнуло холодной иглой. Одинаково. (Они потом признались в этом, когда вспоминали тот случай.)
— На какую еще… память? — выговорил Федя. Андрюшка же опасливо промолчал.
Никель опять вскинул глазищи.
— Да, вы ведь не знаете… Завтра меня увезут в Москву. На операцию.
Трубин и Чикишев опять посмотрели друг на друга. Потом на шарики.
— Ни фига себе… — вполголоса сказал Федя.
— Это… на сердце, да? — неуклюже выговорил Андрюшка.
— Ну да… — с ненастоящей беззаботностью отозвался Никель. И стал смотреть в окно.
Федя посильнее свел брови и решил:
— Ты вот что! Ты шарики сейчас не дари, а отдашь нам, когда вернешься.
Никель глянул на них, словно из темного пространства.
— «Вернешься». Вы же сами понимаете… Это же сердце, а не аппендицит. Сколько там шансов?.. Родители не хотели даже, чтобы операция… а я заставил согласиться. Надоело жить, как в клетке… Ребята, вы возьмите… Посмо́трите потом на них и вспомните про меня. А я буду знать про это и думать там о вас…
Тихо — тихо стало. Наконец Федя выговорил:
— Чё про нас думать — то…
Никель лег щекой на локоть.
— А потому что… я и раньше про вас думал. Вы такие… крепкие. Думал: вот бы помирились навсегда, а я бы с вами… подружился. Как мушкетеры… Ну, я никакой не мушкетер, конечно, только все равно… хотелось…
И ясно было Трубину и Чикишеву, что похожий на журавлиного птенца Никель говорит это, потому что боится: вдруг потом не сможет сказать уже никогда… («Еще бы секунда, и я бы заревел», — хмуро признавался потом Феде Андрюшка. Федя на слезы был покрепче, но понятливо сопел.)
Федю вдруг осенило:
— Ты тогда вот что! Возьми это!.. — Он выхватил из брючного кармана деревянный свисток. Простенький, из тонкого тополиного сучка. Такие свистульки туренские мальчишки умели делать еще в позапрошлом веке, и умение это сохранилось до наших дней. Вот Федя и смастерил недавно (и был выставлен из класса за то, что пробовал свое изделие на уроке; хорошо, что Юлия Васильевна свисток не отобрала).
— Вот! — решительно сказал он. — Это… от нас обоих. Чикиш, на, подержи, чтобы он стал и твой… — (Андрюшка послушно подержал. И даже дунул осторожно.) — Ты, Никель, там, в больнице, спрячь его под подушку. И… ну, если заскучаешь там или что еще, свистни потихоньку… Сразу станет легче…
— Точно, — кивнул Андрюшка.
— Ладно, — довольно твердо пообещал Никитка. Взял свисток, а шарики тихонько катнул Феде и Андрюшке. Те сжали их в кулаках.
— Только вы… не деритесь больше, ладно? Или… хотя бы не очень часто. Ладно?
— Никель, да ты чего… — насупился Федя. — Мы теперь… это… Ты сам — то, главное, держись там…
— И думай только про хорошее, — добавил Андрюшка. — Если думаешь про хорошее, так все и получается.
— Да, — улыбнулся Никитка. — Я буду…
— А чего ты тут сидишь один — то? — вдруг встревожился Андрюшка. — Давай мы тебя проводим домой!
— Нет, я посижу. За мной сейчас мама придет… А я знаете, как вас называл? Ну, в уме, про себя… «Трубачи». Трубин, Чикишев — Трубачи.
— Ух ты… — прошептал Андрюшка, потому что не нашелся, что еще сказать.
А Федя подумал секунду и кивнул:
— Годится…
В дверь заглянула молодая женщина с тревожным лицом.
— Ник, ты здесь? Пойдем…
— Ник, пока, — шепнул Федя.
— Ага… Держись там, — шепнул и Андрюшка. Они одинаково тронули Никиткино плечо кулаками, в которых были зажаты шарики. И пошли, не оглядываясь. Бормотнули «здрасте» женщине у дверей. В коридоре вдруг услышали долетевшую из класса трель тополиного свистка. И быстро — быстро зашагали на первый этаж, к выходу.
За школьной калиткой Андрюшка разжал кулак, поглядел на шарик.
— У меня с прожилками… А у тебя?
— Вот… Они похожие…
— Давай поменяемся, а?
— С чего это я буду… — привычно взвинтился Трубин, и… они встретились глазами.
— Давай.
3С того дня они всегда были вместе. Это «вместе» помогало справляться с печалью и тревогой. Но полностью тревога не исчезала. Занозой сидела в обоих Трубачах. Чтобы унять ее и чтобы восстановить в жизни хоть какую — то справедливость, они в последний день учебного года подкараулили на улице Артура Сенокосова. Встали на пути.
