Леонид Саксон - Аксель, Кри и Белая Маска
— Кри!
— Что?
— Ты права! Во всём права. Это видно даже без маргиналий…
— Почему? — спросила вместо Кри Дженни.
— Потому что в двух последних сводах дата похищения не стоит. А вот в истории Жана Массара из Лиона она есть!
— Ну и что же? — нахмурилась Дженни. (Кри по- прежнему молчала).
— Штрой сделал так, чтобы мы…ну, может, не мы лично…а те, кто будут идти по его следу, не знали, кто из трёх детей похищен первым, а кто — последним. Так как последний…
— …это и есть Белая Маска, — закончила Дженни, кивнув. — Дальше искать ему не понадобилось. Только не забудем, что кто-то из троих мог и не достаться Штрою — его могли опередить люди! Но зачем он оставил дату в истории Массара? Стёр бы и её…
— Да всё за тем же! Показать, что он загадал нам загадку! Если мы — вот как наша Кри — окажемся достаточно умны, чтоб это понять.
Кри лишь тяжело вздохнула — собственная догадливость явно не радовала её. И Аксель вновь склонился над книгой.
ПИТЕР ФАН ДОНГЕН, 11 лет
Схевенинген
Дата проклятия —
Питер стоял на пирсе, жевал блинчик в сахарной пудре, слушал гам чаек, которые что-то разорались сегодня, и уныло разглядывал привычную глазу картину: пепельное небо, серое море и — метрах в двадцати от себя — пришвартованную отцовскую яхту. Он не торопился на борт.
Ему было тошно. Блинчик не имел к этой тошноте никакого отношения, ничего не прибавлял и не убавлял. Питер ел его, чтоб отвлечься от тяжёлых мыслей. Сегодня он опять — уже всерьёз — поругался с отцом, и ясно, что не в последний раз.
Первый неприятный разговор произошёл у них в День флажков, когда в гавани отмечали нацональный праздник селёдки — харинга. Отец тогда освободился пораньше, чтобы до харинг-банкета в «Курхаусе» побыть с Питером. Совсем не пойти на банкет он, конечно, не мог, да Питер от него этого и не ждал — слишком важную роль играет Лодевийк фан Донген в нидерландских рыбных промыслах…Короче, всем было весело. Десятки тысяч людей заполонили Схевенинген — морское предместье Гааги. Ещё бы! Сельдь, наконец, отъелась планктоном и к концу мая достигла нужного процента жирности — великое счастье…По сигналу крохотной пушечки все парусники — и папины, конечно, тоже — отправились в тот день на «селёдочные гонки». Правда, папа не выиграл: не его капитан первым вернулся с уловом, чтобы получить почётную премию и подарить бочонок «ниуве харинг» — новой сельди — королеве Беатрикс. Но папа в мелочах не азартен.
Они, как всегда, побродили в праздничной толпе, послушали музыку и пальбу из старинных ружей, полакомились малосольной селёдочкой, заглотнув по всем правилам.
(Попросить её у дюжего лоточника в красной рубахе и белом фартуке; взять её у него — добытую миг назад из мутного рассола; обмакнуть её — уже без чешуи, костей и внутренностей — в мелко нарезанный лук; поднять её за хвост повыше и, запрокинув голову, открыть рот; и втянуть в себя — почти всю сразу! Заесть её, нежную, как несолёное масло, серым хлебом и запить пивом. Повторять всё с начала, пока хватит сил). Для истинного нидерландца это не менее священный ритуал, чем для верующего — визит в церковь.
Семья торговала рыбкой веками и, подобно большинству сограждан, была обязана ей практически всем. Но мальчик в последнее время не раз с тоской вспоминал рыбака Виллема Бёйкельзона из зееландской деревушки Биерфлит: тот ещё в четырнадцатом веке, как мог, постарался испортить Питеру жизнь. Придумал удалять у сельди, об которую до него никто и пачкаться не хотел, то, из-за чего она, оказывается, горчила — жабры. После чего селёдка стала мировым деликатесом, Голландия — богатой страной, а предки фан Донгенов — торговцами рыбой. И теперь отец каждый год возит Питера на могилу Виллема Бёйкельзона. Нужно же поклониться его памятнику, к которому — заметь, сынок! — приходили и приходят выплакать свою скорбь по усопшему короли и императоры. А Бёйкельзон сидит в фартуке и бахилах, расставив ноги, глядит в далёкие века и даже не косится при этом на несчастную рыбёшку, которую потрошит…
Короче говоря, поклонение святым мощам. И вот, в хороший, праздничный день эти мощи таки настигли Питера. Набродившись всласть по гавани, Лодевийк привёл сына в первый попавшийся «пэнкейк», заказал ему блин «Романов» с клубникой, взбитыми сливками и сахарной пудрой, сел и тоже устремил взгляд вдаль. Глядя сквозь фан Донгена-младшего.
— Камбала — вот твоё будущее! — провозгласил он. — Твоё, и всего нашего дела. Не спорю, морской язык пока приносит больше денег, но весь мой опыт…а я, не забудь, кормлю камбалой пол-Италии и всю Германию…весь мой опыт ручается за направление главного удара. Кушай, кушай! Правда, эти брюссельские бюрократы всё время мудрят. Ограничивают, как я тебе уже говорил, сроки лова. Ну, а мои капитаны тоже не святые, начинают выкручиваться…Стараются ловить рыбку поближе к дому, чтоб хоть так, за счёт дороги, наверстать своё!
— Но это же хорошо? — вздохнул Питер, ковыряя блин. — Быстрей вернутся…
— Сколько раз тебе объяснять: это НЕхорошо! Здесь-то, у наших берегов, в южных водах — больше всего рыбной молоди, которая из-за этого зря гибнет. Мы же имеем право ловить максимум — понимаешь, МАК-СИ-МУМ — двадцатисемисантиметровую камбалу, и меньшую приходится выбрасывать…Или вот: придумали господа чиновники, которые селёдку от кальмара не отличат: чем более мелкой сетью ловишь, тем тебе опять-таки больше поблажек в смысле графика!
— Это тоже плохо? — вяло сказал Питер, которому любимый «Романов» уже казался жёваной промокашкой. А в нём сколько сантиметров?
— Хуже некуда! Мои люди шуруют мелкими сетями, вместо того, чтобы ловить, как положено — сто-или стодвадцатимиллиметровыми, — и молодняк опять гибнет. Мы проедаем наше будущее…твоё будущее, Питер. Ну что, сыт?
— Да, спасибо.
— Теперь слушай внимательно.
И Лодевийк преподнёс сыну свой праздничный дар. Чтобы окончательно приохотить его к морю и к камбале, он отправляет Питера юнгой на большом траулере-рефрижераторе к Скагерраку. Возраст вполне позволяет, и нечего тянуть. Шикарно, а?
— Нет, — сказал Питер. — Я не хочу быть моряком, папа.
— Ты и не будешь. Ещё чего! Это наше прошлое. Ты будешь делать дела на берегу. Но небольшой глоточек практики…
— Я не хочу торговать рыбой. Вообще, — прибавил фан Донген-младший для полной ясности.
— Кем же ты хочешь быть? — помолчав, спросил отец, и шея у него стала цвета красной меди.
— Не знаю.
Это несколько разрядило обстановку. Всё ясно: Питер дурит. Лодевийк мог сколько угодно ворчать на брюссельских чинуш, но в душе он был таков же, как они: человек порядка. Не любого, разумеется, а того, на котором стоит мир. И если порядок гласит, что все фан Донгены веками богатели за счёт рыбы — значит, и Питер должен.
Он, конечно же, услал сына на своём супертраулере в северные воды: понюхать моря. Что только укрепило Питера в его решении. Чем дальше шли на север, тем больше густел туман над зелёными стеклянными волнами, в чьих глубинах шла своя, недоступная человеку жизнь. А если даже доступная — то, разве что, с помощью грубой силы. Питер не очень любил море, но всегда уважал: в конце концов, он тоже был фан Донген. Его ухо улавливало обрывки разговоров. Рыба уходит от Фризских островов в глубинные воды, почему — бог её знает…И, стало быть, нет никакого смысла запрещать большим судам лов камбалы у южных берегов: мелкую молодь этим уже не спасёшь. Ну, а почему на ней, на камбале, всё больше красных опухолей — вот это дело ясное: превратили море в сточную канаву! Особенно оживились такие речи на подходе к Доггер-банке, где теперь сплошные нефтяные вышки да трубопроводы. В районе нереста! Нашли где гадить. Как говорится, «схизофрейн ис нойт аллейн» — шизофреник никогда не одинок…
Правда, Питеру нравилось, как слаженно работает команда этого статридцатиметрового пловучего холодильника. Улов выкачивали прямо из гигантского трала, не поднимая его на борт. Потом рыба попадала в танки с охлаждённой морской водой, а дальше — на нижнюю палубу, где её сортировали специальной техникой, замораживали, запечатывали в плёнку, как труп в полицейском фильме, и отправляли в морг — то есть, в морозильные камеры. Увы, такой вот двадатикилограммовый брикет тускло-глянцевых глаз, раскрытых в последнем удушье пастей и зализанных плавников не звал к приключениям и опасностям. Даже проходящий испытания новейший импульсный трал, который, в отличие от старых бим-тралов, поднимал рыбу со дна слабыми ударами тока, не показался мальчику ни интереснее, ни гуманнее. Ну, загубит такая вот штуковина чуть меньше морского языка — всё равно, это лишь песчинка в огромной куче, у людей одно на уме: поймать и съесть.
В этом не было никакой романтики.
— Но такова жизнь, — пожал плечами Лодевийк, когда Питер поделился с ним впечатлениями. — Все ловят всех…Кто может изменить это?
