Странные вещи - Эли Браун
Птичка, вспорхнувшая в листве, заставила Клевер снова начать действовать. Привязав свой мешок к отцовскому саквояжу, Клевер перебросила их через плечо, как вьюк, и углубилась в чащу, где в глубоких тенях стрекотали сверчки.
Девочка сообразила, что хорошему следопыту не составит труда выследить ее по хлопьям засохшего ила, которые сыпались с ее обуви. Поэтому она как следует очистила башмаки о гнилое бревно, да еще и протерла пучком папоротника, так что они позеленели.
Она не следила, куда бежит, и теперь не могла сориентироваться.
– Если вы заблудились в лесу, – припомнила Клевер, – самое разумное – оставаться на месте. И развести костер.
Клевер все делала наоборот. Она шагала вдоль ручьев и зигзагами поднималась по лесным оврагам, где – она была уверена – до нее не ступала ничья нога.
У Клевер все получилось – она заплутала окончательно.
Поздним вечером она набрела на пораженный молнией дуб, в полом стволе которого образовалось что-то вроде лежанки, устланной ковром из листьев и лишайников. Только здесь, наконец, она сняла с плеча поклажу.
Сев. она оказалась укрытой со всех сторон щитом из серебристо-серого дерева. У нее болело все: ноги, плечи; на пятках были волдыри; сумки натерли шею – но все это не имело значения. Некуда было спрятаться от ужасающей реальности.
Папа умер.
Клевер рыдала, захлебываясь слезами, пока не почувствовала себя выжатой досуха тряпкой. К этому времени на лес опустились сумерки.
– Прости. Прости… – повторяла она и жевала хвостик косы, пока тот окончательно не промок.
Клевер пыталась понять, что значили последние слова отца. Почему он хранил диковину? Зачем отправил ее к Аарону Агату, если терпеть не мог собирателей? В молодости Агат был исследователем и нанес на карту реку Мелапому. проплыв по ней в каноэ из медвежьей шкуры. Он издавал журнал, которым втайне зачитывалась Клевер. Она подолгу рассматривала портрет мистера Агата в бобровой шляпе и мечтала в один прекрасный день пожать ему руку. Знай она, чем обернется исполнение ее желания, своими руками сожгла бы все журналы.
– Прости меня…
Однако ответы, судя по всему, таились в отцовском саквояже. Клевер щелкнула медной застежкой и открыла его. Запахи были знакомыми и утешающими: норковое масло, которым Константин смазывал кожу, чтобы оставалась эластичной, камфара и скипидар, соли ртути. Из-за слез перед глазами все плыло, как будто Клевер все еще оставалась под водой. Она сжала первое, на что наткнулись пальцы: пачку горчичников – марлю, пропитанную горчицей и настоями. Обычно их накладывали больному на грудь, чтобы вывести инфекцию из легких.
Клевер охнула. Марля оказалась намного тяжелее, чем должна была быть. Руку тотчас начало покалывать, а потом жечь…
Только тогда, поняв свою ошибку, она швырнула горчичники обратно в сумку, чувствуя себя дурочкой. Горчичники были не диковинными, а просто мокрыми. Ее кожу раздражала горчица, пропитавшаяся водой. Теперь они ни на что не годны, испорчены.
Клевер решила повторить попытку и вынула посеребренный пинцет. Не он ли диковина, о которой говорил отец? Он извлекал занозы, пули, осколки костей из тел сотен пациентов. Дрожащими руками Клевер прихватила пинцетом ноготь большого пальца и резко дернула. Больно. Она потянула себя за край рубашки, а потом за волосы. Ничего не произошло. Она положила пинцет обратно в саквояж.
Клевер озадаченно покачала головой. Константин мог стерилизовать инструменты уксусом, если под рукой не было горячей воды, мог безропотно прожить не один день, довольствуясь сухим овсом и ягодами толокнянки. Для него мало что было по-настоящему необходимым. Словом neobkhodimo» он называл лишь то, без чего действительно невозможно было обойтись: чистые руки, терпение…
– Что же это? – слезы снова потекли ручьем. Клевер пыталась вспомнить, не давал ли отец хоть какого-то намека, хоть какой-то подсказки, хоть…
По лесу эхом разнесся крик.
Голос был совершенно точно не человеческим. Но это не было ни тоскливым воем лисицы, ни заунывным совиным криком. Вопль повторился, отчаянный и полный боли. Поговаривали, что по этим лесам бродит ведьма, неясный призрак, будто смотришь сквозь разбитое стекло. Вдова Хеншоу называла ведьму Штопальщицей и уверяла, что та разговаривает на два голоса, носит ожерелье из украденных у спящих детишек зубов и пахнет мертвыми зверушками, которых носит в своей корзине.
– Ведьма не взаправдашняя, – сказала себе Клевер. – Это просто сказка, чтобы пугать детей…
А вот диковины были настоящими, взаправдашними. И таким же настоящим был этот крик.
Услышав его во второй раз, Клевер подхватила свою поклажу и пошла к скалистому выступу. Выйдя к полукругу из валунов – ни дать ни взять театр, непонятно кем и для кого возведенный в этом пустынном месте, – Клевер стала единственной свидетельницей сражения.
Одичавшая собака поймала петуха и безжалостно трясла его, держа в зубах. Пес был охотничьей породы, но явно давно жил без хозяина, и под пегой шерстью резко проступали ребра. Петушиные перья были на удивление яркими и блестящими, они сверкали даже во время драки. Птица была явно породистой – из тех, которые получают призы и красуются в фермерских альманахах.
Силы были неравными, и несчастный петух, безнадежно проигрывая схватку, испускал предсмертные вопли, которые и заставили Клевер подойти. Неистово атаковав, собака сломала петуху крыло. Птица снова пронзительно заголосила, но продолжала храбро сопротивляться.
Клевер стала искать палку подлиннее, чтобы разнять драчунов, но тут вдруг взвыла уже собака. Оказывается, петух, повернувшись к псу здоровым крылом, глубоко вонзил ему в нос длинную шпору. Когтями другой лапы он вцепился собаке в глаза.
Собака тут же разжала зубы и выпустила птицу, но петух не ослаблял хватки, хотя противник пытался отступить.
Наконец, они расцепились, и пес с визгом бросился в чащу. Раненый петух расхаживал по кругу, волоча за собой искалеченное крыло.
Смотреть на эту птицу, перепуганную и истекающую кровью, было все равно что увидеть в зеркале собственное отражение. Все еще плача, Клевер поставила на землю сумки и ладонями вытерла щеки. Хриплым от слез голосом (сочувствие все же немного смягчило его) она позвала:
– Иди сюда, бедняжка.
Подскочив, петух повернулся, чтобы дать ей отпор, воинственно распушив перышки на шее и груди. Он хотел было захлопать крыльями, но сломанное крыло так и волочилось по земле. Петух зашатался и рухнул безжизненной кучкой черных и бирюзовых перьев.
Клевер присела на бревно, зажала петуха между коленями так, чтобы он не мог сопротивляться здоровым крылом, а его страшные шпоры оказались от нее подальше. Птичья голова безвольно опустилась ей на бедро, но петух еще дышал.
Самым правильным было бы поскорее избавить его от страданий и зажарить на костре. Клевер и вспомнить не могла, когда видела мясо. Она вынула из мешка
