Владислав Крапивин - Выстрел с монитора (сборник)
И ребята, вйдимо, это знали. Они поверили ему сразу, без оглядки. Пошли за ним без всяких слов. Почему? Потому что он однажды почти случайно испытал и понял их боль? Или просто он самый добрый из тех, кого они видели в жизни?
«Господи, это я–то самый добрый?»
Откуда у них это доверие? Или все та же привычка к послушанию? За все время ни жалоб, ни вопросов. Лишь Тата один раз шепотом сказала, что опять больно наступать на землю…
— Ребята… Я понимаю, вы устали… Но я… я сам не ожидал, что так…
Лючка перестала шептать. Все помолчали, а потом Антон сказал спокойно:
Корнелий, все в порядке. Никто не хнычет.
А Гурик, всегда самый тихий и виноватый, вдруг добавил негромко, но ясно:
— Маленькому рыбаку было в сто раз труднее…
Даже в глазах защипало. «Э, да ты стал сентиментальным, дружище». Корнелий проморгался и увидел, что день темнеет.
…В густых сумерках неслышной вереницей прокрались они вдоль насыпи и собрались в широкой бетонной трубе. Здесь было пыльно, зябко и скверно пахло.
— Уже недалеко, — прошептал Корнелий. — Я пойду узнаю. А вы… Вы пока вспоминайте вашу… молитву.
Ребята сдвинулись. Остановившись у бетонного края, Корнелий услышал за спиной шелестящий говорок:
Гуси–гуси, га–га–га..
Вспомнилась полутемная спальня, мальчишки и девчонки, вставшие кружком. А поодаль — поднявшийся с койки Цезарь…
«Где он теперь?.. А я и монетку не успел вернуть…»
Окружная Пищевая (или Южная Окружная, или Южная Пищевая) получила свои названия в начале прошлого века, в эпоху последнего военного конфликта Западной Федерации с Юр–Тогосом. В те времена здесь располагались продовольственные склады интендантского ведомства. Сейчас эти длинные низкие здания из серого кирпича были частью разрушены, а частью перестроены. Их обступали бараки и лачуги всевозможных размеров и степеней капитальности.
Рельсовый путь остался тоже с незапамятных военных времен. По нему и сейчас еще таскали грузы для ближайших строек допотопные локомотивы на нефтяном горючем Была поблизости и небольшая станция музейного вида. В детстве Корнелий слыхал, что на ней сохранились и даже работали два настоящих паровоза… Кто знает может, работают и сейчас?
Локомотивы посвистывали в отдалении. Было сумрачно, глухо и душно. Близкая гроза пропитала воздух ощутимым электричеством… Когда Корнелий шагнул из тоннеля, в небе зажглась бесшумная зарница. На низких облаках вздрагивал свет станционных прожекторов.
Желтый фонарь Корнелий увидел сразу. Большой, четырехгранный, с силуэтами старинных автомобилей на мутных стеклах. Он висел на торце длинного, кажется деревянного, дома, над дверью без навеса и ступеней. Это была, безусловно, таверна «Проколотое колесо».
Пригибаясь, Корнелий пересек дорогу и толкнул незапертую дверь.
Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.
Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)… Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничто, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного «дракона–супер», висевшее в простенке между маленькими окнами.
Колеса от новых и старых автомобилей (и даже от телег!) были развешаны на серой и бугристой штукатурке. У некрашеного дощатого потолка поблескивали с десяток автомобильных фар. Горела, впрочем, только одна лампа — матовый белый шар.
У стен были расставлены разнокалиберные табуреты и три некрашеных стола — из тех же щелястых досок, что и потолок.
Казалось бы, типичное питейное заведение для окраинных бродяг (как в фильме «Торговцы розовым дымом»). И тем не менее возникало впечатление не таверны, а скорее жилой комнаты — Корнелий ощутил это в первую секунду. Может, потому, что не было традиционной стойки, а блестел стеклами простой старый шкаф с посудой. А еще потому, что у очага по–домашнему сидела на корточках и что–то жарила на железном листе крупная девушка в тугом куцем платье без рукавов. Блики дрожали на ее налитых икрах и полных руках.
Девушка обернулась, мотнув короткой бронзовой косой. Она была круглолицая, некрасивая и добрая.
— Входи, — сказала она. — Чего стоишь…
Тут же выкатился из–за украшенной колесами ширмы маленький, тоже круглолицый человек с редкими черными волосами и глазами–щелками.
— Заходи, пожалуйста! — Он говорил тонко и, кажется, обрадованно. — Садись, сейчас кушать будешь!
— Да я по делу… — начал Корнелий.
Человек ухватил его за локти, и, подчиняясь мягкому напору, Корнелий оказался за столом.
Девушка ловко поставила на доски стола глиняную миску с пухлыми, как мячи, оладьями (на них еще лопались пузырьки масла). Улыбнулась толстыми губами. Корнелий ощутил, как голодная судорога прошла у него от желудка к горлу. Сказал с усилием:
— Да мне и платить нечем…
— Зачем платить! — Хозяин таверны взмахнул ручками. — Платят, когда много еды, когда вино пьют, а если немножко, чтобы не быть голодным, платить не надо!.. Анда, принеси молока!
Толстогубая, добрая (а глаза непростые) Аида сту кнула о стол глазированным кувшином. И Корнелий вдруг понял, что смотрит на нее… с интересом. На ее круглые икры и локти, на плавные переливы тела под шелковистой тканью… Что это? Он возвращается к жизни? За все время тюремного бытия он ни разу не подумал о женщинах был равнодушен к еде, не вспоминал веселые, пирушки и утехи в компании приятелей (чаще всего у Рибалтера). И вот этот зверский голод при виде шкворчащих оладий эта Анда.
А ребята?.
Он злым коротким глотком загнал голод в глубину и будто случайно положил на стол раскрытую ладонь со значком.
Хозяин..
Тот глянул, глазки округлились:
Ва, ты от Петра… Он заговорил вполголоса, но отчетливо: Я тебя слушаю. Что надо делать?
В тоннеле под насыпью тринадцать ребятишек. Безынды. Надо увести… туда.
Ва… Хозяин оглянулся на Анду. Почесал согну тым пальцем темя. В глазах появилась честная озабочен ность. И тебя?
Естественно… буркнул Корнелий излишне сердито. Потому что ощутил непонятную пристыженность.
— Ва… так много. Такого еще не было. Один–два было… Надо думать. Надо спросить Алексеича.
Витька сделает, подала голос от очага Анда. Своей дорогой, поездом. Чего там…
Ай, Витка!.. Где он, Витка? Когда еще хотел прийти! Дурная голова его носит, Алексеич нервничает!..
В непонятных и недовольных восклицаниях хозяина Корнелий уловил, однако, скрытое облегчение.
Будем думать. Ты сперва кушай. Ай нет сперва дети. Веди сюда…
А… ничего? Здесь безопасно?
Ва! Зачем боишься? Это не твое дело!.. Не оби жайся, пожалуйста, веди. На улице надо осторожно, а здесь бояться не надо уланы к нам не ходят.
…Ребята ждали Корнелия молчаливо и доверчиво. Нес лышно, цепочкой они пересекли улицу и скользнули в таверну.
— Ва, какие маленькие, какие поцарапанные! Садитесь, не бойтесь, будем кушать…
— Да подожди, отец, со своим «кушать», — прикрикнула Анда, — ребятишкам умыться надо, передохнуть… Я их в круглую комнату возьму, там вода, полотенца…?
— Ай, правильно… Какая дочка! — Хозяин глянул на Корнелия.
И тот затеплел щеками, как мальчишка, ибо пойман был за явным разглядыванием Анды.
— Теперь садись, можно. Анда все сделает. Кушай, потом пойдем к Алексеичу… Меня зовут Кир. А тебя?
Корнелий сказал и воткнул зубы во вздутое тесто.
Загадочный Алексеич оказался очень костлявым и пожилым человеком с гладкими седыми волосами. Он встал навстречу, слегка церемонно протянул руку:
— Мохов Михаил Алексеевич…
Узкая ладонь была твердой. Но за крепким рукопожатием и подчеркнутой вежливостью Корнелию почудилось какая–то отрешенность. Корнелий тоже назвал себя полностью и, не зная, что еще сказать, спросил:
— Вы, наверно, из Восточной Федерации? Такое имя…
— Нет, я из–за грани, — с будничной ноткой ответил Мохов. — Из тех мест, куда, судя по всему, собираетесь вы… Кир мне рассказал. Может быть, вы изложите мне ваши обстоятельства подробнее? Сядем…
Мохов обитал в узкой и низкой комнате с примитивной мебелью и самодельными книжными полками. Но торцовую стену занимали панель и экраны супермашины ч< Нейрон», разрешенной для пользования лишь в учреждениях правительственного ранга. Сам по себе факт, вызывающий изумление и уважение. Уважение вызывала и ненавязчивая, скучноватая решительность Мохова. Они присели рядом на узкую кровать, и Корнелий ровно, невольно поддаваясь тону Мохова, рассказал, что случилось с ним и с ребятами. У него было ощущение пациента, который попал к суховатому, но умному врачу и должен, отодвинув неловкость, рассказать все, чтобы получить надежду на излечение.
