Дмитрий Емец - Ожерелье Дриады

– За что злиться? – испуганно спросила Даф.

– Час назад я была на приеме у Фроила. Сообщила ему, что поюсь за тебя и что Пуслаеву нужен новый хранитель! – жизнерадостно продолжала Эльза Керкинитида Флора Цахес.

Даф смотрела на паркет под ногами. Ей важно было, чтобы он перестал вращаться. Глупо будет вот так вот взять и упасть.

– И что он сказал? – спросила она как будто без всякого выражения.

– К софелению, ничего! Сообщил, что пришлет свой фриказ сам! – отрезала Шмыгалка. – Но уферена: он фнял моим тофотам! Он кфайне фнимательно слушал! Я же была, как фсегда, упетительна!..

Рядом возник златокрылый. Он вложил в руку Шмыгалке конверт и мгновенно исчез. Это был профессиональный курьер – не чета «Корфелию», который неделю промариновал бы его в своей сумке, а затем устроил бы из его вручения целое лазерное шоу.

– Ну фот и фриказ Фроила! Тебя отзывают! Я же кофорила! – сказала Эльза Керкинитида. – Сопирайся, тарогой мой фюпсик! Не пудем тянуть Тепресняка за фост!

Даф повернулась и, ничего не видя, все шла, шла, шла, пока не уткнулась в стену. У нее было ощущение человека, которому должны выстрелить в затылок.

Мефодий считал дни, когда Дафна к нему вернется. Хуже всего, что он не знал, сколько нужно ждать, поэтому дни нельзя было отнимать, а можно было только складывать. И Меф складывал. Как дикий человек, делал ножом зарубки в ванной на двери и удостоился от дяди Хаврона титула «ужаленного пчелой в мозг».

Мефу это было безразлично. Он действительно ощущал себя «ужаленным в мозг». Он все ходил, не находя себе места, натыкался на стены, не понимал содержания книг, которые читал. Мог трижды прочитать страницу прежде, чем до него вообще доходило – что перед ним: учебник или художка.

На работу он вышел раньше, чем закончился отпуск, и этим так поразил всех, что Митина три дня пыхтела, не зная, какую гадость ему сказать. Меф смотрел на Митину и любил ее. Просто любил, абстрактно. Ему казалось, что вот, какой она хороший человек. Ругает его, цепляется, две докладных написала на тему «съедания просроченного йогурта, направленного по накладной для уничтожения», а все равно хороший. Да и вообще плохих людей нет. Когда у человека все внезапно становятся плохими, а он один хороший, это верный признак того, что в детстве надо было меньше вертеться в коляске и вообще не нюхать столярный клей.

Как-то после ранней смены Меф съездил в универ, чтобы уяснить окончательно, светит ли ему что-нибудь, кроме солнышка.

В приемной комиссии замотанная седая дама вначале потребовала у него, чтобы он вышел в коридор и не вычерпывал легкими воздух, которого и так нет, а потом внезапно вспомнила, что ей нужно срочно перенести стол с одного этажа на другой, на кафедру. Других достойных кандидатов на переноску мебели не отыскалось. Пока Меф, потея, волок в одиночку тяжеленный стол со встроенной тумбой, заставляя его «шагать» по ступенькам, дама прониклась к нему симпатией.

– Погодите! А оно вам все надо? – спросила она, когда стол после третьей попытки благополучно вписался в дверь кафедры.

– Что надо? – не понял Меф.

– Ну вот это все! – Дама кивнула на гору дипломных работ, лежащую на полу и задумчиво накренившуюся в сторону ближайшей стены.

Буслаев сказал, что надо. Дама подумала и, сказав, что ничего не обещает, записала его имя и телефон.

– А то мебель старая, тяжелая, а таскать некому. Все сплошь бывшие пианистки! Стул и тот вдвоем волокут!.. А фамилия у вас, дорогой мой, филологическая. Может, вам на филфак стоило поступать? На русское отделение? – произнесла она с размышляющей интонацией.

Университет Меф оставил обнадеженным и отправился домой пешком, хотя до его спального района было километров двадцать. Он шел, пытался, но все никак не мог устать.

Громадные, радостные, нескончаемые силы распирали его. Сил было столько, что, пройдя километров десять, он готов был вернуться обратно и по первому зову затащить стол еще куда-нибудь. Но столов его таскать больше не заставляли, и тогда он нашел в ближайшем дворе расшатанный турник и устремился к нему с жадностью, с какой пьяница устремляется на бесплатную дегустацию новых сортов водки.

Перекладина уличного турника была зачем-то выкрашена неизвестным умником, и слезавшая краска резала ладони. Обычно Меф подтягивался расчетливо. Не выматывал себя, заранее записывал количество подходов, абсолютный максимум, рабочий процент от максимума, время отдыха. Нет смысла надорвать себя сегодня, чтобы завтра не сделать ничего. Сейчас же цель была другая – довести себя до изнеможения, до того состояния, когда просто физически невозможно думать ни о чем, кроме своей усталости.

Двадцать шесть, двадцать три, двадцать, восемнадцать, шестнадцать, почти без отдыха двенадцать, десять, снова десять, девять, семь, шесть, три…

Наконец он довел себя до такого состояния, когда не мог подтянуться даже единственного раза, а только спина вздрагивала и ослабевшие ладони соскальзывали с турника. Гребной, еще с реки Сережи привезенный волдырь под средним пальцем правой руки лопнул.

Меф сел на бетонное основание турника и внезапно ощутил, как разгоряченную его спину гладят мокрые ладони дождя.

– Даф! Я знаю, что ты вернешься! – негромко, но уверенно сказал он дождю.

Дождь не спорил.

– Тафна! Что за тетские игры? – строго окликнула Шмыгалка.

Даф оглянулась. Приподняв очки, точно не доверяя им, Эльза Керкинитида разглядывала приказ Троила, бормоча: «Не пойму, что тут!»

Но, видимо, прекрасно понимала, потому что, когда было нужно, зрение у Шмыгалки становилось близким к идеальному. Даже очки и те нужны ей были больше из особого кокетства, которое заставляет некоторых дам намеренно казаться старше и нелепее, как бы выводя себя этим из привычной системы координат.

Наконец Шмыгалка пожала плечами, показывая, что сделала все, что могла, и протянула письмо Дафне.

– Иди сюда! Ничего-ничего, читай! В конце концов, это о тебе!

Даф взяла лист. Пальцы у нее дрожали. Она была в том состоянии, когда смысл доходит не сразу, хотя письмо состояло всего из двух слов. Точнее, из одного глагола и отрицательной частицы.

В центре листа было размашисто написано:

Примечания

1

Острый меч (итал.).