Владислав Крапивин - Белый шарик Матроса Вильсона (Сборник)
Он легко справился с задачей, вся комбинация решилась точно и стремительно. Даже Близнецы снисходительно похвалили:
— Вот если бы всегда так…
Но Белый шарик уже не слушал. Он был опять со Стасиком. Но теперь… Теперь все оказалось иначе!
Стасик уже не держал глиняный шарик в руках. Тот лежал в тесной темноте, под кирзовой крышкой старой полевой сумки. И трясся в частом ритме вагонных колес. Белый шарик понял, что Стасик едет куда-то в доме на колесах. Таких домов было много, их тащила за собой машина с ярким фонарем на круглом чугунном лбу. «Поезд!» — вспомнил название Белый шарик.
Но почему Стасик здесь? И отчего он в тихом отчаянии?
Это отчаяние Белый шарик ощущал как свое. Но понять ничего не мог, спросить не мог. Ох, если бы Стасик догадался взять его в ладони! Но тот уже и не помнил про Белого шарика. Он изо всех сил не хотел ехать, хотел домой! А сильнее всего кричало в Стасике желание, чтобы остановился поезд.
Это желание Стасика Белый шарик опутал тугими жилками гравитационного поля и швырнул впереди паровоза. И содрогнулся от неслышного взрыва сожженной энергии. Зато локомотив увяз в невидимом препятствии, и поезд стал, грохоча буферами.
Стасик метнулся из вагона вниз! А потом… потом его опять не стало. Вокруг Белого шарика была только темная трава… Хоть сгори, хоть взорвись от истошного, на весь Кристалл, крика: «Стасик, где ты?»
Белый шарик не кричал. Бесполезно. Однако, если бы шары умели плакать, он заплакал бы горько, как забытый всеми на свете мальчишка.
Осень
1
Юлий Генрихович Тон застрелился в конце октября на берегу озера Саид-Куль.
Осень стояла теплая, на озерах под Туренью охотники подкарауливали последние стаи гусей и уток, собиравшиеся для перелета на юг. В субботу Юлий Генрихович с приятелями уехал на Саид-Куль, переночевал с ними в охотничьей избушке, а на рассвете, когда собирались на «утреннюю зорьку», отошел в заросли ольшаника. Там он поставил свою тулку прикладом в жухлую траву, нагнулся и нажал на оба спуска.
Заряды крупной дроби-нулевки попали ему в висок.
Когда Юлия Генриховича хоронили, вместо головы у него был белый кокон. Виден был лишь костлявый подбородок с седыми колючками и нижняя губа — синяя, впалая. Стасику казалось, что здесь какая-то нелепость, обман, подмена. Что в узком, очень длинном гробу лежит не Юлий Генрихович, а кто-то совершенно незнакомый. Может быть, вообще не человек. Руки лежавшего были тоже незнакомые — желтые, застывшие.
От гроба пахло сырыми досками и едкой краской, которой эти доски — наспех, неаккуратно — вымазали. Сквозь жидко-красный слой проступали сучки и заусеницы.
Юлий Генрихович лежал дома двое суток, в комнате с завешанным пеленкой зеркалом. Стасик ночевал у соседки тети Жени, но днем старался быть поближе к маме. Мама в первый день сильно плакала, а потом как-то нехорошо успокоилась, будто закаменела. Стасик за нее боялся. А большого горя он не испытывал, только страх и печальное удивление…
В последний месяц своей жизни Юлий Генрихович беспробудно пил. Он любил выпить и раньше, но знал меру и после четвертинки обычно становился оживленным, разговорчивым. Случалось, конечно, что он скандалил, ругался с мамой, но это зависело не от водки, а просто от его настроения. Выпивка же, наоборот, делала его добрее. Но в конце сентября он запил глухо и как-то безнадежно. Приходил поздно, еле-еле держался на ногах. В ответ на мамины упреки сипло говорил «заткнись» и добавлял какую-нибудь гадость. Валился на кровать и мычал во сне. Мама ложилась тогда на Стаськину кушетку, а он сам — на пол, на тощий тюфячок, и укрывался маминым полушубком. В комнате стоял тяжкий дух водки и грязного тела. Маленькая Катюшка в такие ночи почти не спала, плакала не переставая. Мама и Стасик по очереди качали кроватку. А Юлий Генрихович вставал утром сумрачный, глухо молчащий. Брился, приглаживал щеточкой свой пробор, сам кипятил себе чайник. Съедал, запивая кипятком без заварки, свою хлебную порцию и уходил.
Иногда он пил и дома. Один или с новым приятелем по фамилии Коптелов. Юлий Генрихович называл его «Коптелыч». Это был маленький морщинистый дядька, весь какой-то дряблый: слезящиеся глазки, бесцветные, прилипшие к лысине волосинки, дребезжащий голосок, хлюпающие резиновые сапоги, от которых противно пахло. Работал он где-то завхозом. Мама терпеть не могла Коптелыча, еле-еле здоровалась, когда он приходил. Но Коптелыч не обижался. Хихикал, пытался шутить: «Вы уж, Галина Вик-ровна, не ругайте своих мужичков, не прогоняйте, голубушка…» Стасика пытался гладить по голове, тот шарахался.
Пил Коптелыч наравне с Юлием Генриховичем, но почти не пьянел, только голосок у него дребезжал сильнее.
Однажды, когда у отчима был редкий момент протрезвления, мама сказала:
— Зачем ты с ним якшаешься. Он же наверняка это… с теми знается. Я видела его на улице с одним… который там работает. Который однажды нашу работу в библиотеке проверял…
Юлий Генрихович ответил с тяжелым равнодушием:
— А я знаю… Я все знаю…
— Потому и пьешь? — помолчав, тихо спросила мама.
— Они меня уже два раза вызывали. С работы…
Мама выдохнула еле слышно:
— Господи, зачем? Все ведь выяснено. Ты же совсем… ни в чем… Чего им надо?
— Кабы знать, чего… — В голосе отчима появилось то насмешливо-болезненное удовольствие, с которым он раньше рассказывал о своих страданиях. — Ласковые беседы ведут, вокруг да около. Может, копают чего… Может, в сексоты планируют…
— Господи…
— Господи тут ни при чем. У них свой господь бог… Ты вот что, дай-ка мне лучше тридцатку. Последний раз…
— Юлик, последние деньги ведь…
— Ну, не ври, не ври, — сказал он добродушно. — У тебя припрятаны, я знаю.
Мама больше не спорила, дала. А вечером Юлий Генрихович заявился с Коптелычем. Оба уже «хлебнувшие», но не очень. Мама встретила их не сердито, даже с Коптелычем на сей раз поздоровалась нормально.
— Садитесь ужинать, я картошку пожарила…
Коптелыч, однако, скромненько притулился у двери, на крытом мешковиной сундуке, а Юлий Генрихович сел у стола, не снимая ватника. Сказал, глядя себе в колени:
— Ты вот что… Наши в «Метро» собираются, чтобы насчет поездки поговорить. На озеро… Ты это… пятьдесят рублей мне еще надо.
«Метро» — так называли забегаловку в подвале на углу Метростроевской и Первомайской.
— Ты же днем тридцать взял!
— Ну, взял! — с привизгиванием крикнул отчим. Видно, решил распалить себя. — Будто я не знаю, что у тебя еще есть!
— Да ведь до зарплаты неделя! Молока не на что будет купить!
— Дай… — тяжело сказал отчим.
— Нет…
— Дай!!
Стасик сжался на своей кушетке. Опять начинается…
— Ну, Юлий Генрич… — заерзал у двери Коптелыч. — Ну, ты это… Может, не надо…
Отчим грузно и медленно поднимался у стола. Он был все-таки пьян. Заметно теперь. Лицо красное, подбородок дрожит.
— Постыдись, — быстро сказала мама. — У тебя же дочь…
Он хрипло вдохнул воздух, шагнул к решетчатой кровати-качалке, опустил в нее растопыренную пятерню. Оскалясь, оглянулся через плечо:
— Придушу эту твою дочь! Если не дашь!
Катюшка проснулась, пискнула. Стасика вдавило в кушетку тугим ударом страха.
— Мамочка, отдай!
Мама рванула ящик комода, выхватила оттуда, бросила на пол две красные тридцатирублевки.
— Не трогай ребенка, зверь!
Отчим схватил деньги, пригнулся, суетливо запихал их во внутренний карман. Коптелыч бормотал:
— Ну, Генрич… Ну, зачем так… Надо по-доброму, чего вы…
Мама, плача, схватила Катюшку, та раскричалась. Отчим выскочил за дверь, Коптелыч, не разгибаясь, за ним. Стасик дрожал и всхлипывал. Не только от страха за Катюшку и за маму, а еще и просто от дикой несправедливости жизни…
Юлий Генрихович не появлялся дома два дня. И без него было лучше, спокойнее. Он пришел в субботу вечером, трезвый и какой-то оживленно-деловитый. Сказал маме небрежно:
— Ты уж прости меня. Сорвался…
— Никогда я тебя не прощу за Катеньку…
— Ну, как хочешь… Может, она сама простит, когда вырастет… А может, и ты простишь, когда с дичью вернусь. На сытый желудок люди добрые… А, Стасик?
Стасик затравленно молчал. Катюшка хныкала на руках у мамы. Отчим достал из куженьки патронташ, снял со стены тулку.
— Ну, скажите «ни пуха, ни пера»…
Опять все молчали… Он неуклюже махнул рукой от двери, зачем-то подмигнул Стасику (или просто дернул веком). И ушел. Навсегда…
На похороны Стасика не взяли (да он и не хотел). Он остался нянчиться с Катюшкой. А чтобы ему было не так страшно и грустно, с ним осталась соседка тетя Женя. Стасик брал Катюшку на руки, когда она плакала, совал ей в рот соску-пустышку и даже сам перепеленывал сестренку.
