Елена Ленковская - Лето длиною в ночь
Впрочем, тогда, летом — что-то не получилось у неё с поездкой. И Глеб благополучно забыл об этом. Но вчера, как выяснилось, своих намерений посетить Италию Тоня ни на секунду не оставляла!
* * *Началось всё со звонка.
Нет, не так.
Началось с разговора о Рублёве. Ну, не о нём, Глебе Рублёве, воспитаннике Нахимовского училища. Говорили о его, Глеба, великом однофамильце.
На уроке истории Глеб вдруг выяснил, что был такой иконописец — Андрей Рублёв. Иконы писал, храмы расписывал. Иконы его до наших дней сохранились — не все конечно, только некоторые. И прям ценные они необычайно, оказывается.
Вот Глеб и решил Тоню поподробнее расспросить — искусствовед она, или нет, в конце-то концов. А то вдруг Рублёв этот ему, Глебу, родственник… Всякому хочется родственников хороших иметь. Особенно когда у тебя их — кот наплакал. А знаменитых — особенно.
Тоня страсть как обрадовалась. Её хлебом не корми, дай об искусстве поговорить.
Глеб, конечно, всегда был не прочь вместо музея в футбол погонять — во дворе дома, с ребятами. Но — ничего, привык постепенно по выставкам с Тоней ходить. Без нытья. Без жалоб на уставшие ноги…
Словом, тем самым вечером Тоня толстый альбом по древнерусской живописи с полки достала. Давай рассказывать, репродукции показывать. «Троицу», то да сё… Объясняла, почему раньше так странно рисовали, что все предметы будто навыворот, что-ли. Не так, как теперь принято. Обратная перспектива называется. Ну это ладно. Глеб-то больше Богоматерью с младенцем заинтересовался.
Тоня всё хотела, чтобы он новые слова запоминал. Всё про одежду почему-то… Он и запомнил — мафорий, ну так накидка с капюшоном называется, что ли, и этот, как его… гиматий — синий такой…
Потом ещё что-то велела запомнить, но это уж забылось. Голова-то не резиновая… Не, Тоня вообще-то всегда очень интересно рассказывала. И картины — вот на удивление просто — словно оживали, когда она говорила о них! И Глеб обычно старался запомнить всякие слова мудрёные, чтоб сделать ей приятное. Ну и в училище на уроках можно было блеснуть иной раз…
Но в этот раз запоминать особо не хотелось. Как-то не до того стало. Он просто увидел, как она, Богоматерь, обнимает младенца и замолчал. Все мамы так и делают, ясное дело… Ну, обнимают они своих детей, любят… Только не все при этом плачут. А у этой глаза были полны слёз…
Он вздохнул. Маленький и какой-то нескладный, длиннорукий Иисус обнимал Богородицу — и она его обнимала, любила, и ей, видать, было совсем неважно, что он такой нескладный, и грустила она не об этом, конечно, совсем о другом…
Захотелось… ну так же захотелось…
Обниматься Глеб, конечно, не полез. Не маленький уже… А к плечу Тониному — да, привалился. Ну так, слегка…
* * *Тоня почувствовала, что Глеб притиснулся к ней правым боком. Обняла его одной рукой, другой взъерошила коротенькую, по форме остриженную чёлку.
А потом звонок — мама позвонила. Тоня чуть отстранилась, чтобы вытащить мобильник из заднего кармана джинсов. Со вздохом встала, прижав трубку к уху, подошла к окну. Начался трудный разговор… Тоня уныло и неохотно объясняла маме, что не собирается замуж за Каштанова Колю. И никогда не собиралась! Мама похоже, была разочарована, потому что этот роковой разговор длился очень долго. Гораздо дольше обычного…
* * *Всё было хорошо, и тут — звонок. Уже по мелодии звонка Глеб догадался, что Тоне звонят из дома.
Альбом пришлось отложить, потому что разговор, видимо, намечался долгий.
Тоне этот разговор был явно не по душе. Она вообще нервничала — переминалась с ноги на ногу, потирала средним пальцем бровь…
Да, да, тоскливо соглашалась Тоня в трубку, Коля, безусловно, хороший человек. Но она, Антонина, никуда с ним не поедет. Ну и что, что приглашал. Она предпочитает ему компанию… м-м-м… Да кого угодно! Вот хотя бы — Франчески…
Глеб никогда к Тониным разговорам по телефону особо не прислушивался, но тут, услышав итальянское имя, уши-то навострил!
За Тоней, ясное дело, ухаживали какие-то друзья — то актёры, то художники. Ну да, ухаживали, она же красивая. И весёлая. И вообще…
Ухажёры и таскали ей то книжки, то билеты в театр или на концерт, то шоколадки…
Глеб, любивший сладкое, но не любивший думать, во что могут вылиться для него все эти ухаживания (да по-любому ни во что хорошее), поедал шоколад, и раз от раза не без мрачного удовлетворения убеждался, что Тоня не отвечает им особой взаимностью. Не, он конечно желал ей счастья, да только… Ну неважно, что — «только»…
Этот Коля Каштанов тоже дарил Тоне цветы и конфеты. Очередной букет Тоня обычно ставила в вазу, а конфеты, как водится, лопал Глеб. Ну а что. Тоня — не ела, фигуру берегла…
У Коли, ясно, с самого начала не было никаких шансов. Но сейчас Глеб даже обиделся за него. Не за себя, вот ещё! За Каштанова, конечно… Променять Колю на какого-то зализанного Франческо!
Почему этот Франческо должен быть зализанным? Да кто его знает. Глеб его и не видел никогда. Просто представил себе надутого лощёного клерка в мерзкой розовой рубашке с сиреневым галстуком. Вроде того дядьки с обложки затрёпанного каталога «Отто», что валялся рядом на тумбочке. Глеб дядьку этого тут же возненавидел, вместе с его дурацкой рубашкой. Да так, что не удержался, зачеркал слащавое лицо фломастером. Чёрным.
* * *— Глеб, твоё художество?
Она обнаружила «рисунок» сразу же, как только закончила долгий телефонный разговор с мамой. Впрочем, Глеб его и не прятал. Нарочно на видном месте оставил. Похоже, из чистой вредности.
— Ну что за детство? Тебе тринадцатый год, а ты всё усы пририсовываешь… Вон, свои скоро расти начнут!!!
Она расстроилась. Глеб, похоже, даже не ожидал, что она расстроится так сильно. Но извиниться даже не подумал.
— Спрашивать нужно сначала! — Хочешь предаваться столь странному занятию — флаг тебе в руки, я б тебе другой журнал дала, который не жалко. Этот мне, вообще-то, отдать нужно было…
— Я думал, он тебе не нужен… — Он нахально ухмыльнулся, нарочно не выказывая ни малейших признаков сожаления или раскаяния. — Валяется здесь с сентября…
— Мне — нет, но это не мой журнал… — ответила она, чувствуя, что против воли в голосе звучат усталость и раздражение, даже злость. — Ну ты, Глеб, даёшь!
Она не удержалась, с досадой хлопнула испорченным журналом по столу, и вышла из комнаты.
* * *Может она и не на него так сильно разозлилась, просто — под руку попался, но Глебу было до лампочки. Давайте, езжайте к своим итальяшкам, к этим дурацким макаронникам в идиотских сиреневых галстуках и розовых рубашках. А он спать пойдёт.
* * *…Раскрытый альбом так и остался лежать на столе. С его страницы грустными, полными слёз глазами глядела на этот мир Богородица, нежно обнимающая младенца Христа…
Часть третья. Глебово лето
Клязьма-река
— Как я здесь очутился? Ума не приложу.
Прям как в телесериале… В детдоме по вечерам телевизор включали — до тошноты их насмотрелся. В сериалах этих вечно кто-нибудь память терял. Раз — и ничего не помнит: граф он, иль, к примеру, посудомойщик… Как его имя-фамилия — тоже без понятия.
Амнезия, так это называется.
Может и со мной такая же история?
Не, ну я же помню, кто я. Глеб Рублёв, нахимовец.
«У моряка один путь — славный!». Во, это тоже помню. И кто сказал — помню! А Нахимов и сказал, на стенке в училище висел во-от такой плакатище…
Значит, частичная амнезия. А может и не она вовсе.
А всё-таки не помню, как я сюда попал, хоть убей. С Тоней повздорил — помню, спать улёгся в поганом настроении — не забыл, забудешь тут, полночи в потолок глазел…
В ванную пошёл, умыться хотел… А дальше — будто с обрыва ухнул. В туман — густой, белый. Как в облако…
И странно-то как — тут лето, солнце! А с вечера вроде октябрь был, слякоть на улице, дождь за окном… Не сон ли всё это?
* * *Коротко остриженный мальчик лет двенадцати на вид, в трениках и линялой футболке, не без оснований полагавший себя Глебом Рублёвым, крепко потёр щёки и лоб ладонями, взъерошил русые волосы на круглой, коротко остриженной голове.
Проснуться не удалось. По-прежнему его окружал знакомый — в общем-то только по фильмам и сказкам — типичный среднерусский пейзаж.
Васильковое небо, утекающая вдаль тихая извилистая река, пестреющее стадо на зелёном лугу. Серебристые прибрежные ивняки и дальние, светлые, пронизанные солнцем берёзовые рощи.
Огороды, рубленые избы, выше — земляной вал и деревянные укрепления на нём, а сверху, над всем этим — пятиглавый белокаменный собор на высоком речном берегу. И тишина… Даже собаки не лают.
