Владислав Крапивин - Лоцман
4. На краю Пустыни
«…Александр сел на край гибкой дюралевой кровати. Решка смотрел в потолок и виновато морщился. Потом сказал:
— Измучился ты со мной, да? Целые сутки тащить такого… я ведь тяжелый. Там одному идти и то…
— Один бы я просто сел в песок и благополучно испекся, чем такую муку терпеть… Это тебя, путешественника, надо было вытаскивать из пекла, вот и шел…
— Спасибо, что вытащил…
— Да скорее уж это ты меня вытащил.
— Ну, тогда…
— Что?
— Значит, ты не очень на меня сердишься?
— Горюшко ты мое…
Он улыбнулся задубелыми, в трещинках губами.
— Мама, когда говорит «горюшко мое», значит, не сердится. То есть сердится, но не по правде… А ты?
— Что? — притворно насупился Александр.
— Ну… ты не очень жалеешь, что связался со мной? — Решка смотрел уже с нешуточной тревогой.
— Не очень, — усмехнулся Александр.
— Значит… снова пойдем?
— Это куда еще?
— Через Большую пустыню, — сказал Решка вполне серьезно.
— Бредишь, да?!
— Да ты не бойся. Я теперь все рассчитаю, я выдержу! — Он приподнялся на локтях — взлохмаченный, тревожный.
— Глупый. Ты-то, может, и выдержишь, а я…
— А ты тоже! Взгляни на себя. Ты ведь уже… не такой.
— Какой «не такой»? — Александр наивно поискал глазами зеркало, которого в вагончике не было.
— Волосы уже не седые, — сказал Решка. — И руки… посмотри на них.
Александр посмотрел. Кисти были длинными, сухими. Россыпь стариковских веснушек исчезла. А может, просто спряталась под слоем прочного загара? Александр сжал и разжал пальцы, под ними словно разбежались искорки сухого электричества. А от пальцев — по всем рукам, по плечам, по телу… И ноющая боль, усталость, которая все еще не отпускала Александра, сделалась нестрашной, даже приятной, как утомление крепкого человека после пахоты или сенокоса… «Неужели это правда — то, что говорят об Оранжевом солнце?»
Решка смотрел выжидательно и беспокойно.
— Ну… а зачем через нее идти, через Пустыню-то? — спросил Александр. — Что там, на том краю?
Решка неловко завозился, отвел глаза.
— Нет уж, ты говори…
— Пока лучше не надо… Это пока тайна…
— Ну, тайна, так тайна. Только я в такие игры больше не играю. — Александр сделал вид, что хочет встать.
Решка, видимо, испугался по-настоящему.
— Нет, я скажу!.. Ладно… Послушай, Александр, я не знаю! Знаю только, что надо идти. Честное слово! Это же Дорога!
— Это для тебя Дорога. Ты — лоцман. А я-то при чем?
— А зачем лоцман, если некого вести?
— А какой смысл тебе вести меня?
— Раз уж такая судьба, — вздохнул он. — Стереоскоп…
— Опять ты про свое!
— Ага…
— Решка, а вообще… зачем все это? — тихо спросил Александр.
Решка ответил не сразу. Или не хотел, или не знал. Завозился, потянул на себя простыню. И сказал наконец из-за ее хрустящего края:
— Ты это первый раз спрашиваешь? Про «зачем»?
— Нет… не первый.
— Это можно так про все на свете… «Зачем» да «зачем»…
— Вот именно, — грустно и упрямо сказал Александр.
— По-моему, просто интересно, — вздохнул Решка. — Узнавать, что будет дальше… И вообще жить… Вот ты зачем книжки пишешь?
— Уже не пишу.
— Но ведь тетрадку-то искал!
— Искал. Сам не знаю, для чего…
— А вот придем к тому краю Пустыни, может быть, и узнаем, зачем все на свете… и зачем мы сами.
— Шиш мы узнаем, — сумрачно сказал Александр.
Решка коротко засмеялся, тут же замолк и наконец изрек задумчиво:
— А может, главное как раз в том, чтобы искать. Идти… Главное — сама Дорога.
— Мысль не такая уж глупая. Но не новая. И всегда есть возражение: идешь… а какой смысл?
— Это смотря с кем идешь, — возразил Решка. Нахмуренно и как-то виновато. — Если с тем… ну, с кем ты подружился, тогда хорошо. Тогда это… смысл.
Александр коротко вздохнул, дотянулся, взъерошил Решкины песочные волосы.
Решка пробубнил обиженно и капризно:
— А если нету смысла, зачем было тащить меня через Пески? И тащиться самому…
— Боюсь, что мне придется снова тащить тебя… если будешь болтать, а не лечиться.
— А чего лечиться-то? Я уже… во! — Решка подрыгал руками-ногами, распинывая простыни.
— Лежи! — прикрикнул Александр. — А то вздую…
— П-жалста! — Решка крутнулся на живот и дерзко выпятил под простыней округлую часть тела.
Александр засмеялся, потом сказал строго:
— Крутись не крутись, а все равно будешь лежать еще целые сутки. Безвылазно.
— Как это? А если мне… очень будет надо?
— Скажу Рае, чтобы принесла посуду…
— Ну уж фигушки! — Решка стремительно сел. — Придумал тоже, Ёшкин свет… Я удеру сейчас.
— Я вот тебе удеру… — Александр пальцем хлопнул Решку по носу и вдруг, подчиняясь толчку нового, ласково-тревожного настроения, взял его за плечи, притянул к себе. Спросил шепотом, словно выведывал важную тайну:
— А эта Большая пустыня… она правда большая? Она где?
— Она… — Решка задышал шумно и беспокойно. — Это трудно сказать. Зависит от многого… Я постараюсь свернуть расстояние, ты не бойся…
— Я все-таки боюсь. Не расстояния…
— А чего?
Александр замялся. С одной стороны, сдерживала суеверная боязнь. Как в детстве, когда боишься назвать страшное и накликать беду. С другой — лучше уж об этом страшном сказать заранее. Чтобы обезвредить его… Александр сказал:
— Два раза ты висел у меня на руках, почти умирал. Я боюсь третьего… Вдруг тогда… совсем…
Решка быстро, испуганно как-то обнял его за шею и горячо зашептал, защекотал распухшими губами ухо:
— Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта Глебовна… Она сказала, что после этого до ста лет буду жить, а это же целая вечность…»
Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной стороне листа ничего не было. Вот так…
Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся. Почему-то запахло больничным коридором — знакомо и тоскливо. И негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:
— Игорь Петрович, голубчик мой, что же вы в холле-то… Спать в кровати надо. Пойдемте-ка баиньки в палату…
Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в то, в прежнее пространство, в унижение и беспомощность недугов. О Господи, не на-до!.. Мягкая живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно… Я вцепился в теплое пушистое тельце котенка.
— Чиба, не исчезай! Не отдавай меня…
— Кстати, — сказал Артур Яковлевич, — я смотрел ваши последние анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то…
— Чиба!..
— Мр-мя-а… — отозвался он крайне раздражительно.
Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой. Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим.
— Опять тр-рагедия, — прокартавил Чиба. — Дрыхнул бы спокойно… — Впрочем, глазки его были не сердитые.
Я глянул посмелее, пошире. Чуть качались шторы. Светил за стенами маяк, мигали приморские огоньки. А вверху по-прежнему горели спокойные созвездия. Сашка сопел и шевелил ступней в пыльном носке с протоптанной на пятке круглой дыркой.
Чиба опять урчал умиротворенно. Я сказал ему:
— А про тебя Сашка ничего не писал в Тетради… Ты пойдешь с нами через Пески?
— Ур-р… Без меня пр-ропадете…
— А в каком, интересно, обличье ты отправишься?
Чиба встал на четыре кошачьи лапки. Зевнул розовым ртом. Выгнул спину, потянулся и… сделался ящерицей-вараном, в локоть длиной! Я вздрогнул, взбрыкнул коленями. Варан тяжело шлепнулся на пол, подбежал к Сашкиной кровати, забрался по одеялу и юркнул под платок. Сашка пошевелился, бормотнул и опять притих…
А мне спать не хотелось. И страшновато было: усну — и снова окажусь в больнице, как недавно… Надо же присниться такому!
В Тетради оставалось немало чистых листов. Я вынул из нагрудного кармана авторучку и стал рисовать на свободной клетчатой странице варана. Получилось похоже. Несколькими линиями я начертил за вараном убегающие вдаль барханы, а над ними большое солнце — круг с торчащими спичками. Потом изобразил, как идут к горизонту грузный дядька и узкоплечий, тонконогий мальчишка. От них протянулись до края листа волнистые тени. У кромки страницы тени сливались в одну…
5. Апокриф
