Патрик Несс - Новый Свет
— Он сказал открыть его, когда мы доберемся. — сказала я. — До тех пор я его открывать не стану.
* * *Шум во время столкновения с землей настолько оглушителен, что кажется просто невозможным.
Корабль проламывает себе путь сквозь деревья, разнося их в щепки, а затем бьется о землю с таким резким ударом, что я налетаю головой на пульт управления, и боль врывается в нее. Однако я все еще в сознании, достаточном, чтобы услышать, как корабль разваливается на куски, достаточном, чтобы услышать каждый удар, лязг и скрежет металла, пока корабль оставляет на болоте огромный шлейф, достаточном, чтобы почувствовать как корабль снова и снова переворачивается. Это значит, что крыльев у него больше нет, и все в кабине валится на потолок и обратно на пол. Затем в кабине корабля появляется трещина, в которую врывается вода с болота, но мы снова переворачиваемся…
И мы замедляемся…
Кувырки прекращаются…
Скрежет металла оглушителен, и главное освещение отключается, когда мы делаем еще кувырок, незамедлительно меняясь на мелькающие аварийные огни…
А кувырки все прекращаются…
Прекращаются, пока…
Корабль полностью не останавливается.
И я все еще дышу. Голова идет кругом и болит, а я болтаюсь вниз головой, пристегнутая к сиденью.
Но я дышу.
— Мам? — зову ее я, оглядываясь вокруг. — Мам?
— Виола? — слышу я.
— Мама? — я стараюсь вывернуться туда, где должно быть сиденье мамы.
Но его там нет…
Я разворачиваюсь еще…
Вот она, лежит посреди потолка, ее кресло оторвано от пола.
И то как она лежит там…
Лежит там вся переломанная…
— Виола? — повторяет мама.
И от ее голоса моя грудь сжимается словно кулак.
Нет, проносится в голове, нет.
И я начинаю вырываться из кресла, чтобы добраться до мамы.
* * *— Завтра великий день, Шкипер, — сказал мой отец, входя в машинное отделение, где я заменяла охладительные трубы. Это было одним из миллионов дел, которое мне придумали родители за последние пять месяцев, чтобы держать меня занятой. — Мы наконец-то начнем входить на орбиту.
Я защелкнула последнюю охладительную трубу. — Восхитительно.
Он помолчал. — Я понимаю, что для тебя все это было нелегко, Виола.
— Даже если и так, какое тебе дело? — выпаливаю я. — У меня особо выбора не было.
Папа подошел ближе. — Хорошо, чего ты в самом деле боишься? — он задал тот же вопрос, что и Брэдли, поэтому я взглянула на него в ответ. — Боишься того, что мы можем там обнаружить? Или просто перемены тебя пугают?
Я тяжело вздохнула.
— Никто, похоже, никогда не задумывался, что случится, если окажется, что мы возненавидим жить на планете? Что, если небо слишком большое? Что, если воздух воняет? Что, если мы будем голодать? И что, если воздух пахнет медом? Что, если там так много еды, что мы разжиреем? А что, если небо настолько красивое, что мы не сможем работать, потому что всегда будем заглядываться на него?
Я развернула и закрыла контейнер с трубами охлаждения.
— Ну а что, если все это не так?
— А если так?
— А если нет?
— А если так?
— Ага, так мы точно решим спор.
— Разве мы не для того тебя растили, чтобы в тебе жила надежда? — говорит отец. — Разве не в этом был весь смысл соглашения твоей прабабушки стать наблюдателем корабля, чтобы в один день ты смогла жить лучшей жизнью? Она была полна надежды. Я и твоя мама полны надежды. — Он был достаточно близко для объятий, если бы я того захотела. — Почему ты не можешь разделить ее с нами?
Он смотрел на меня так заботливо, обеспокоенно, как же я могла рассказать ему об этом? Как я могла сказать, что ненавижу даже звучание этого слова?
Надежда. О ней все только и говорили на корабле конвоя, особенно, когда мы приближались к цели. Надежда, надежда, надежда.
Например: «Я надеюсь, погода там хорошая.» — говорили люди, которые самой погоды-то никогда не видели, только в симуляционных видео.
Или: «Я надеюсь, там интересная дикая природа.» — слышала от людей, которые кроме Скампуса и Бампуса, котов с Дельты, больше животных не видели. Десять тысяч замороженных овечьих и коровьих эмбрионов я в счет не беру.
Или еще: «Я надеюсь, коренное население дружелюбно.» — эти слова всегда произносятся со смехом, ведь там не должно быть никаких коренных жителей, по крайней мере, в соответствии с показаниями глубинных космических зондов.
Каждый надеялся на что-то, говоря о грядущей новой жизни и о том, что он надеется получить от нее. Свежий воздух, неважно, что значат эти слова. Настоящая гравитация вместо той поддельной, что постоянно выходила из строя (хоть и, несмотря на то, что любой ребенок старше пятнадцати скажет, что когда она ломалась, было очень весело). Все неохватные пространства, что у нас будут, все новые люди, с которыми мы познакомимся, когда пробудим их от сна, полностью игнорируя то, что сучилось с первыми переселенцами, суперуверенные в нашей более совершенной экипировке, благодаря которой ничего плохого не сможет с нами случиться.
Вся эта надежда, посреди которой я была, прямо на самом ее краю, выглядывая во тьму, первая, кто увидит ее, первая, кто поприветствует ее, когда увидит ее такой, какой она является в действительности.
Но что если это так?
— Это потому что надежда пугает? — спрашивает отец.
Я подняла на него глаза.
— Ты тоже так считаешь?
Его улыбка полна любви.
— Надежда ужасает, Виола. — он сказал. — Никто не хочет этого признавать, но так и есть.
Я чувствую, как глаза вновь наполняются слезами. — Тогда как ты это выносишь? Как ты можешь вынести даже мысли о ней? Она кажется такой опасной, как будто накажет тебя даже за мысль, что ты достоин ее.
Он очень легко коснулся моей руки.
— Потому что, Виола, жизнь куда более устрашающая без нее.
Я опять сглотнула слезы.
— Значит, ты говоришь, что единственный выбор, что у меня есть — выбрать каким образом я буду жить в страхе до конца своих дней?
Он засмеялся и раскрыл свои объятья.
— И еще, улыбнись наконец. — Сказал папа.
И обнял меня.
И я позволила ему.
Но в моей груди все еще жил страх, и я не знала какой он. С надеждой или без нее.
* * *Похоже, проходит целая вечность, пока я отстегиваю ремень. Это непросто сделать, когда висишь вниз головой, и ремень держит тебя. И когда он, наконец, расстегивается, я выпадаю с сиденья, скользя по стене кабины, которая, видимо, сложилась в себя.
— Мам? — кричу я, и несусь к ней сломя голову.
Она лежит лицом вниз на полу, который был потолком, ее ноги вывернуты так, что я и смотреть не могу.
— Виола? — зовет меня мама.
— Я здесь, мам. — Я скидываю все, что навалилось на нее, все бумаги и экраны, все разрушилось, когда мы упали, все, что не было закреплено, развалилось на куски.
Я тяну большую железную пластину с ее спины.
И вижу.
Кресло пилота было вырвано с пола, в разорванной обшивке спинка превратилась в металлический штырь.
Штырь, который вошел в спину моей мамы.
— Мама? — говорю я, голос натягивается, когда я пытаюсь вытащить железку еще немного из нее.
Но когда я двигаю ее, мама кричит, кричит так, будто меня тут и вовсе нет.
Я останавливаюсь.
— Виола? — зовет меня мама опять, задыхаясь. Ее голос срывается, — Это ты?
— Я здесь, мамочка, — отвечаю я, ложусь рядом с ней, чтобы быть ближе к ее лицу. Смахиваю осколки с ее щеки и вижу ее глаз, безумно оглядывающийся вокруг.
— Дорогая? — говорит она.
— Мам? — реву я, стряхивая еще больше стекла. — Скажи мне, что делать, мам.
— Дорогая, ты не ранена? — говорит мама высоким, дрожащим голосом, будто она не может сделать вдох.
— Не знаю, — отвечаю я. — Ты можешь пошевелиться?
Я пытаюсь поднять ее за плечи, но она снова кричит, отчего я тоже кричу, и отпускаю ее обратно на пол в том же положении, на животе, на потолке, с железкой в спине, кровью, которая медленно вытекает из нее, будто это какой-то пустяк, и все вокруг нас разрушено, разрушено, разрушено.
— Твой отец, — задыхается мама.
— Я не знаю, — отвечаю я. — Огонь…
— Твой папа любил тебя. — говорит она.
Я замолкаю и смотрю на нее.
— Что?
Я вижу, как мама шевелит рукой, пытаясь вытащить ее из-под себя, и я беру ее очень осторожно, сжимая в своей.
— И я тоже люблю тебя, Виола. — произносит она.
— Мам!? Не говори так.
— Послушай, дорогая, послушай меня.
— Мама!
— Нет, выслушай.
И она начинает кашлять, и боль от него заставляет ее снова кричать, я сжимаю ее руку еще крепче, едва замечая, что кричу вместе с ней.
Она перестает, задыхаясь снова, ее глаза поднимаются на меня, более сосредоточенные, кажется, что она очень сильно старается, словно она никогда так не старалась во всей своей жизни.
