Роберт Хайнлайн - Будет скафандр – будут и путешествия
– Очень здорово, – прокомментировал я. – В акробаты готовишься?
– Не будь глупышкой, Кип, это мой новый скафандр – настоящий!
Я посмотрел на большого и неуклюжего, заполнявшего весь стенной шкаф Оскара и сказал ему:
– Слыхал, дружище?
«Чего только в жизни не бывает!»
– А как же шлем пристегивается?
– А он на мне, – хихикнула Крошка.
– Ну да? «Новое платье короля»?
– Почти что. Забудь о предрассудках, Кип, и слушай. Это скафандр такого же типа, как у Материни, но подогнан специально для меня. Мой старый скафандр был не первый сорт, да и мороз его почти что доконал. Но этот – просто чудо. Возьми хотя бы шлем. Он на мне, просто ты его не видишь. Силовое поле. Воздух не может ни выйти, ни попасть сюда. – Она подошла поближе. – Дай мне пощечину.
– Чем?
– Ой, я забыла. Поправляйся скорей и вставай с постели, я поведу тебя гулять.
– Я за. И, говорят, не так уж долго ждать?
– Скорей бы. Вот смотри, я тебе покажу. – Она ударила себя по лицу, но в нескольких дюймах от ее лица рука наткнулась на преграду. – Смотри внимательней, – продолжала Крошка и очень медленно повела рукой.
Рука прошла сквозь невидимый барьер. Крошка ущипнула себя за нос и расхохоталась.
Это произвело на меня впечатление – еще бы, скафандр, через который можно себя достать. Да будь у нас такие, я бы смог передать Крошке и воду, и декседрин, и таблетки сахара, когда было надо.
– Ничего себе! Как он устроен?
– На спине, под резервуаром с воздухом, размещается энергоустановка. Резервуара хватает на неделю, а со шлангами подачи воздуха не бывает проблем, потому что их нет совсем.
– А если какой-нибудь предохранитель полетит? Враз вакуума наглотаешься.
– Материня говорит, что такого не бывает.
Что ж, я ни разу не помню, чтобы Материня оказывалась неправа в своих утверждениях.
– И это еще не все, – продолжала Крошка. – В нем чувствуешь себя, как в собственной коже, сочленения суставов не мешают, никогда не бывает ни холодно, ни жарко.
– А как же насчет ожогов? Ты ведь говорила…
– Поле действует, как поляризатор. Кип, попроси их сделать скафандр и для тебя, мы отправимся путешествовать!
Я поглядел на Оскара.
«Пожалуйста, дружище, пожалуйста, – сказал он еле слышно. – Я ведь не ревнивый».
– Знаешь, Крошка, я, пожалуй, останусь лучше с тем, к чему привык. Но с удовольствием изучу этот твой обезьяний наряд.
– Обезьяний! Скажет тоже!
* * *Проснувшись однажды утром, я перевернулся на живот и понял, что хочу есть. А потом рывком сел. Я перевернулся на живот!
Мне советовали быть готовым к этому. «Кровать» была просто кроватью, а тело снова слушалось меня. Более того, и проголодался, а за все время пребывания на Веге-пять я ни разу не хотел есть. Медицинская машина насыщала мой организм сама.
Но я даже не стал предаваться великолепной радости голода, так здорово было вновь почувствовать себя телом – телом, а не просто головой. Я соскочил с постели, почувствовал легкое головокружение, которое сразу же прошло, и усмехнулся. Руки! Ноги!
Я с восторгом исследовал эти чудеса. Они были целехоньки и нисколько не изменились.
Потом я присмотрелся повнимательней. Нет, кое-какие изменения есть.
На голени не было больше шрама, заработанного когда-то во время игры. Как-то на ярмарке я вытатуировал у себя на левом предплечье слово «мама». Мама очень огорчилась, а отец плевался от отвращения, но велел не сводить татуировку, чтобы впредь неповадно было дурить. Теперь ее не было. С рук и ног исчезли мозоли.
Несколько лет назад я лишился ногтя на мизинце правой ноги, потому что промахнулся топором. Теперь ноготь оказался на месте.
Я поспешно поискал шрам от аппендицита, нашел его и успокоился: исчезни и он, я бы не был уверен, что это действительно я.
Подойдя к зеркалу, я обнаружил, что у меня отросли такие длинные волосы, что впору обзаводиться гитарой (обычно я ношу короткую прическу), но зато меня побрили.
На комоде лежали доллар шестьдесят семь центов, автоматический карандаш, листок бумаги, мои часы я носовой платок. Часы шли. Долларовая бумажка, листочек и носовой платок были выстираны и выглажены. Одежда, безупречно чистая и отремонтированная, лежала на столе. Но носки были не мои: на ощупь из войлока, если, конечно, бывает войлок не толще бумажной салфетки, который растягивается вместо того, чтобы рваться. На полу стояли теннисные туфли – точно такие же, как у Крошки, только моего размера.
Я оделся.
В дверь влетела Крошка.
– Кто-нибудь дома есть? – она несла поднос. – Не хочешь позавтракать?
– Крошка! Да посмотри же на меня!
Она так и сделала.
– Очень неплохо, – отметила она, – особенно для такой обезьяны. Но надо подстричься.
– Ну, не здорово ли! Все куски собрали обратно!
– Ты никогда и не разваливался на куски, – ответила Крошка, – если не считать отдельных деталей, я ведь читала ежедневные сводки. Куда поставить? – Она поставила поднос на стол.
– Крошка, – спросил я не без обиды. – Тебе безразлично, что я поправился?
– Что ты, конечно, нет. А то с чего бы я попросилась нести тебе поднос? Но я еще вчера знала, что тебя выпускают из бутылки. Кто, по-твоему, стриг тебе ногти и брил тебя? С тебя за это доллар, сейчас цены на бритье возросли.
Я взял свой многострадальный доллар и протянул ей.
– Ты, что, совсем шуток не понимаешь?
– «Ни кредитором будь, ни должником».
– Полоний. Он был занудливый старый дурак. Нет, Кип, я не могу взять твой последний доллар.
– Так кто же не понимает шуток?
– Знаешь, ешь лучше завтрак, – ответила Крошка. – Этот пурпурный сок очень вкусный, похоже на апельсиновый. Вот это похоже на яичницу-болтушку, вполне приличная имитация, я даже попросила окрасить ее в желтое, а местные яйца просто ужас, что, впрочем, неудивительно, когда знаешь, где их берут. Вот это, похожее на масло – растительный жир, я его тоже окрасила в правильный цвет. Хлеб настоящий, сама поджарила. Соль тоже настоящая, и они удивляются, что мы ее едим, потому что считают ее ядом. Валяй, я ведь все проверила на себе, как на кролике. Но кофе нет.
– Ничего, обойдусь.
– Я его вообще никогда не пью – хочу вырасти. Ешь!
Запах был восхитителен.
– А где твой завтрак, Крошка?
– Я уже поела несколько часов назад. Но я буду следить за тобой и одновременно с тобой глотать.
Вкус еды казался мне странным, но вообще-то как раз то, что доктор прописал, да так оно, наверное, и было. Давно я не получал от еды такого удовольствия.
Наконец, я сделал паузу, достаточную, чтобы сказать:
– Надо же, нож и вилка!
– Единственные на планете, – ответила Крошка. – Мне надоело есть пальцами, а их приборы для нас неудобны. Я нарисовала картинки. Этот прибор мой, но тебе мы тоже закажем.
На подносе лежала салфетка – из того же войлокоподобного материала. Вода на вкус казалась дистиллированной. Но мне было все равно.
– Крошка, а чем ты меня так здорово побрила без единой царапинки?
– Маленьким таким приборчиком, пустым внутри. Не знаю для чего он предназначен здесь, но если ты запатентуешь его дома – станешь миллионером. Доедай тост.
– Больше не могу. – А я-то думал, что съем все до последней крошки.
– Ну, ладно, тогда я доем. – Зацепив тостом немножко масла и проглотив его, она заявила: – Я пошла.
– Куда?
– Надевать скафандр. А потом поведу тебя гулять. – Крошка исчезла.
За исключением части, видимой с моей кровати, холл вовсе не был похож на мой дом, но, как и дома, дверь налево вела в ванную. Ее и не пытались имитировать под земную, все освещение и сантехника были веганские, но оказались очень удобными.
Я проверял Оскара, когда вернулась Крошка. Если они и впрямь срезали с меня скафандр по кускам, то восстановили его просто изумительно, исчезли даже те заплатки, которые ставил когда-то я. И они вычистили скафандр так тщательно, что внутри даже не осталось никаких запахов. Скафандр был в отличной форме и имел трехчасовой запас воздуха.
– Ты отменно выглядишь, дружище.
«В лучшем виде, обслуживание здесь на высоте».
– Это заметно.
Подняв голову, я увидел Крошку, уже одетую в свой «весенний туалет».
– Крошка, а без скафандра здесь гулять нельзя?
– Можно. Тебе достаточно надеть респиратор, козырек от солнца и темные очки.
– Ты меня убедила. А где же мадам Помпадур? Как ты всунула ее под костюм?
– Всунуть нетрудно, только она выпирает немножко. Но я оставила ее в своей комнате и велела ей хорошо себя вести.
– И как, есть надежда?
– Сомнительно. Она вся в меня.
– Где твоя комната?
– Рядом. Это единственная часть дома, где созданы земные условия.
Я начал влезать в скафандр.
– Слушай, а радио в твоем балахоне есть?
– Есть все то же самое, что у тебя, и даже больше. Ты не заметил перемен в Оскаре?
– Каких перемен? Я заметил, что он починен и вычищен; а что они с ним сделали еще?
