Юрий Томин - А, Б, В, Г, Д и другие…
— А ты, Боря?
— Какая разница… — буркнул Борис. — А если я плохо себя чувствую, то что из этого?
— Давай я тебя подменю. Валентина понесет мой рюкзак.
— Не нужно.
— Ну и хорошо, — неожиданно легко согласилась Лжедмитриевна. — Я всегда знала, что ты мальчик мужественный.
— Вы мне еще отметку поставьте, — сказал Борис.
— Не стоит. Хватит того, что ты мне уже поставил. Держитесь, мальчики, я уверена, что скоро все кончится.
Лжедмитриевна легким шагом ушла вперед. «Мальчик» сорока пяти лет от роду смотрел ей вслед, недоумевая, отчего он вдруг так помолодел.
Борис фыркнул.
— Подлизывается.
— А смысл? — спросил Алексей Палыч. — Она-то уж от нас никак не зависит.
— Откуда мы знаем? Может, она еще что-то придумала…
Друзья пристроили ношу поудобнее и пустились догонять остальных.
Да, так уж складывалась у них жизнь в последние две недели: то они кого-то догоняли, то кого-то прятали, то от кого-то прятались сами.
Часа через три безостановочного хода устроили небольшую передышку. Спрятаться от дождя было негде. Даже мощные разлапистые ели уже насытились водой; с них падали крупные тяжелые капли. Поэтому остановились на открытом месте, сбросили рюкзаки, но даже не сели: если стоять, мокрая одежда не так липла к телу.
Мартышка подошла к Борису.
— Устал?
— Нормально.
— А я жутко устала, — вздохнула Мартышка. — Я внутри будто вся пустая. И немножко ноги дрожат. Ты не знаешь, от чего?
— От голода, от чего же еще.
Ноги у Бориса тоже ослабли, но он в этом не признался.
— А ты сколько в жизни больше всего не ел? — спросила Мартышка.
— Чего? — не понял Борис.
— Голодал когда-нибудь? Сколько дней?
Мартышка не улыбалась, не пожимала плечами, не играла бровями, из голоса ее исчезли многозначительные интонации. Перед Борисом стояла мокрая, голодная девочка с осунувшимся лицом. С такой девочкой разговаривать было нетрудно.
— Никогда я не голодал, — сказал Борис. — Часов шесть — самое большее.
— И я тоже. Дома у нас всегда еда стоит готовая — кто захочет, тот сам себе греет.
— А что ты больше всего любишь? — спросил Борис, и следует отметить, что это был первый вопрос, который он задал Мартышке впрямую.
— Ой, ты не поверишь! Я люблю манную кашу. На молоке.
— Смешно, — сказал Борис. — Я тоже. Только на молоке она или нет, я не разбираю.
— Когда мы вернемся в город, — почему-то шепотом сказала Мар… Впрочем, пожалуй, пора писать: сказала Марина, — ты придешь ко мне в гости и мы будем есть манную кашу.
Борис с подозрением взглянул на Марину: опять она за старое? Она улыбнулась, но без того загадочного выражения, которое так раздражало Бориса в девочках.
— Я пошутила. Но в гости ты придешь? Да?
— Посмотрим.
Борис тоже улыбнулся — в одну десятую силы, но для Бориса это было равносильно оглушительному хохоту.
Может быть, они еще бы немного поговорили и обменялись еще парой улыбок, но со стороны ребят, собравшихся кучкой, донесся легкий шумок. Это Шурик затеял очередной скандал.
— Разделить и съесть, — настаивал Шурик.
Его уговаривали, говорили, что все в одинаковом положении, что это хоть ничтожный, но резерв, который может пригодиться ослабевшему больше всех; с таким же успехом можно было пытаться теннисным мячом пробить кирпичную стену.
— Тогда отдайте мне мою долю! — орал Шурик. — Во мне уже ни одной калории нет, а я больше всех вешу!
— Да отдай ты ему все, Валентина, — сказал Стасик и довольно метко сплюнул на левую кеду Шурика.
— Сейчас — разбежалась, — сказала Валентина.
Она достала из рюкзака семь печенин и семь конфет «Старт», долго колдовала над ними на пенечке, накрыв их от дождя своим телом. Веник крутился рядом, словно знал, что при делении семи на девять получается число иррациональное и ему что-то должно остаться от этой бесконечной дроби. Но досталось Венику на сей раз только облизать пень.
Алексей Палыч, Лжедмитриевна и Борис попытались отказаться от своей доли. Стасик заявил, что тогда тоже есть не будет. Остальные поддержали микроголодовку. Даже Шурик. После длительного раздумья он сообщил, что тоже как бы вроде этого…
Над полянкой грянул смех. На какое-то время у всех улучшилось настроение и самочувствие, как будто вдруг выглянуло солнце или с неба свалился ящик с тушенкой.
Когда уже начали надевать рюкзаки, Шурику пришла в голову новая мысль. Как и люди в лесу, мысли Шурика бродили одними тропами: любая идея сводилась к тому, как бы облегчить себе жизнь.
— А зачем мы все это несем? — спросил Шурик. — Еды все равно нет, зачем нам чашки-ложки? Я вообще предлагаю выбросить все лишнее и пойти налегке. Оставить палатки и спальники, остальное — на мыло. Даже рюкзаки можно бросить. Быстрее дойдем куда-нибудь.
— Мы же собирались продолжить поход, — сказала Валентина. — Купим продуктов и вернемся в лес. Да и вообще: разве тебе не жалко всего? Ты что, никогда больше в поход не пойдешь?
— Чего мы будем продолжать в такую погоду! Дома тоже неплохо.
— Значит, хочешь идти налегке? — спросил Стасик.
— Желательно.
— Валентина, возьми у него рюкзак.
Валентина подошла к Шурику и взвалила его рюкзак себе на спину.
— Ну что ты, что ты… — сказал Шурик, помогая Валентине просунуть руки в лямки. — У меня ведь тяжелый. Справишься?
— Не твоя забота, — ответила Валентина и первой двинулась в лес.
Ни ребята, ни Лжедмитриевна больше ничего Шурику не сказали.
Ему было стыдно. Немного. Но зато стало намного легче. Он понимал, что этого ему не простят. Но это будет потом. А легче стало сейчас. Но поскольку мыслями Шурика управлял желудок, а это не то место, где помещается совесть у человека, то не будем судить его слишком строго. Просто запомним, что его опасно брать в любые походы. Даже на сбор металлолома опасно брать Шурика.
«Как же они его проглядели, когда готовились? — подумал Алексей Палыч. — Впрочем, ничего удивительного. Из моих учеников многие живут двумя, даже тремя жизнями; имеют три лица соответственно: одно для дома, другое для школы, третье для приятелей».
После короткого отдыха идти стало ничуть не легче, даже тяжелее. Жалкими крохами желудок обмануть не удалось, наоборот, они только разбудили его. Алексей Палыч чувствовал себя так, будто из него вынули все внутренности, оставили только скелет и кожу; кожу — для того чтобы она ощущала холод мокрой одежды, скелет — для поддержания шеста, на котором висел груз.
И еще раз подивился Алексей Палыч ребятам, которые не жаловались и не ныли, а шли вперед и даже надеялись продолжить поход.
— Ты очень устал? — спросил Алексей Палыч.
— Так себе, — ответил Борис. — Вы-то, наверное, сильней устали…
— Почему?
— Ну… — сказал Борис, — так просто…
— Между прочим, в школе я иногда уставал больше. Ты знаешь, нервная нагрузка…
Алексей Палыч не успел объяснить своему ученику, что от нервного напряжения часто устают больше, чем от самого тяжелого физического труда: он споткнулся. На этот раз Борис не смеялся. Он помог Алексею Палычу подняться, подал ему конец шеста.
— Черт знает что! — сказал Алексей Палыч. — Ты понимаешь, мне почему-то кажется, что ходить по лесу в очках просто смешно.
Борис промолчал. Мокрый, взъерошенный Алексей Палыч был совсем не похож на того учителя, которого он знал раньше. Этот выглядел похуже, но был почему-то ближе.
— Ты знаешь, — заговорил Алексей Палыч, когда они двинулись дальше, — вместо очков теперь стали делать контактные линзы. Они пристраиваются на глазное яблоко и…
Тут Алексей Палыч снова споткнулся, но на этот раз удержался на ногах.
— Вы лучше поменьше разговаривайте, — посоветовал Борис. — От этого только больше устанете.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Алексей Палыч.
Первым бутылку заметил шедший впереди Шурик. Она стояла возле камня, и это был несомненный признак обитаемости здешнего мира. Бутылка была без наклейки, возраст ее определению не поддавался. Призвали на консультацию Алексея Палыча, но тот только пожал плечами.
— Стекло практически сохраняется вечно. Ее могли оставить и сто лет назад.
— Сто лет не могли, — возразил Шурик. — Это бутылка из-под воды, а раньше были не такие бутылки.
— Ты-то откуда знаешь? — спросил Гена.
— У меня отец жутко минеральную воду любит. А я посуду сдаю…
— Молодец, — сказал Стасик. — Ну а теперь вот что: потрепались и хватит — бери свой рюкзак.
— Да я ему не отдам, — сказала Валентина.
— Ну, тогда — у Марины.
— И я не отдам.
— Девочки, — сказал Стасик, — дело не в рюкзаке, а в воспитании человека. Если он сам не понимает…
Но никто так и не согласился уступить Шурику свою ношу. Шурик понимал, что как раз в этом и заключалось само наказание. Надо было бы ему извиниться, и его бы простили. Можно было даже соврать, что он пошутил, а теперь видит, что шутка слегка затянулась. Но он ничего такого не сделал, и с этого момента Шурик исчез, испарился как личность и превратился в балласт не только для группы, но даже для весьма покладистого Алексея Палыча.
