Виталий Мелентьев - Черный свет (сборник)
– Откуда ты их взяла? – опешил Женька.
Лена переглянулась с Васей и серьезно ответила:
– В магазине купила. Тут, за углом.
Теперь только Женька понял, что его разыгрывают, и тяжело вздохнул. Лена смотрела на серовато-коричневых птичек и ласково гладила их перышки.
– Знаешь что, Вася, давай не будем их жарить. Возьмем их с собой. Может быть, приручим.
– Давай, – согласился Вася. Подумал и добавил: – Только ты сними теперь силки. А то еще попадется в них рябчик и погибнет. А зачем губить зря?
– Да, это верно, – деловито согласилась Лена.
Женька смотрел на них и чуть не плакал. Ох, как бы он дорого дал, чтобы испытать все, что испытывали они! И чтобы хоть как-нибудь приобщиться к их делам, он заискивающе спросил:
– Лена, а Лена?.. А мамонт здорово мчался? Вас не сбросило?
– Не нужно было трусить! – резко ответила она. – Мальчишка называется!
Она круто повернулась и ушла снимать силки.
Потом они сидели у костра и смотрели, как жарятся на прутиках утята. Женька принес сверток и все так же заискивающе предложил:
– Лена, а ты не хочешь тайменя? Я специально выпросил…
– Очень мне нужен твой таймень! – все так же резко ответила Лена и отвернулась.
Но Вася пожалел Женьку: все-таки он третьеклассник.
– Что таймень!.. Давай-ка лучше кедровые орешки погрызем. Они еще молодые, но вкусные.
Он подтащил к себе рубашку, достал ребристую, пахнущую смолой и тайгой шишку и стал ловко вышелушивать из нее трехгранные орешки. Женька со слезами в голосе сказал:
– Спасибо. Они очень вкусные.
Быстро смеркалось. Огонь костра пробился сквозь кустарник и осветил разлившуюся реку. Она засверкала таинственными, как глаза неведомых зверей, желтоватыми бликами. Ребята сидели молча. Лена неотрывно смотрела на реку, на желтоватые блики, и слезы тихонько капали из ее глаз. Потом она наклонилась к Васе и, касаясь плечом его плеча, сказала:
– Ты не беспокойся, рубашку я тебе сама выстираю. Никто ничего не узнает. Смолы не будет.
Еще никогда не было так хорошо и так печально, как в этот вечер. Вася чувствовал себя таким сильным, таким смелым и таким… немного, самую малость… несчастным. Может быть, как раз поэтому Вася понимал, что он очень счастлив.
Дедушка недоуменно посмотрел на притихших ребят, заметил светлые полоски на щеках Лены и заботливо спросил:
– Что с тобой, моя девочка? Ты устала? – Он подсел к Лене и обнял ее за плечи: – Ты испугалась?
Лена вдруг ткнулась ему в плечо и заплакала:
– Никогда больше не поеду в Индонезию!
Вася покосился на нее, потом на Женьку. Тот шепнул:
– Точно… Она как отличница ездила в пионерский лагерь в Индонезию.
– Куда-куда? – недоверчиво переспросил Вася.
– Ну, в Индонезию. Это не то на Индийском, не то на Тихом океане. В общем, там где-то…
– А чего ж она туда ездит?
– Как – чего? У тамошних ребят нет ни снега, ни льда. Вот они и приезжают к нам на зимние каникулы кататься на лыжах и коньках. А наши зато к ним летом. У них же и океан, и кокосовые пальмы, и вообще…
– Чудачка моя! – тихонько говорил дедушка. – Чем же тебе Индонезия не понравилась?
– Да… почему Вася все может, все умеет? Почему он даже с доисторическим мамонтом справился? Почему он, когда мы сюда попали, знает, что делать и как делать? А я ничего не знаю. Я теперь в каникулы буду в тайгу ходить.
– Да пожалуйста, ходи! Ведь каждый месяц бывают походы. Но ты же раньше не хотела…
– Ну и напрасно! – сердито сказала Лена и перестала плакать.
Дедушка не стал спорить, хотя Васе показалось это очень странным. Ужинали беспокойно и без особенного аппетита, потому что радиотелефон трезвонил то и дело. Одним из первых звонил Андрей Петрович. Он потребовал Васю.
– Ну вот, товарищ Голубев, – наша победа полная. И тебе поверили, и нам поверили. Я сегодня вылетаю домой. Что передать нашим ребятам?
– Мой самый большой привет! – сказал Вася.
– Пусть приезжают на каникулы, – добавила Лена. – Вместе пойдем в тайгу.
– Хорошо, – ответил Андрей Петрович. – Я так и передам. Ну, до свидания!
Потом звонили ученые Америки, Швеции, Канады, Судана и еще многих, многих стран. Так что ужинать, в сущности, было некогда. Наконец, когда над сопками взошла луна, звонков стало меньше, и дедушка сказал:
– Пора спать, ребята. Давайте устраиваться.
Он хотел было разбить палатку, но ребята упросили его не делать этого. Так хорошо светили звезды, так таинственно шумели деревья, что спать в палатке казалось просто невозможным. Тузик застыл черной волосатой громадой, сливаясь с темными кустами. Изредка звонил радиотелефон, но дедушка не снимал трубки.
Все четверо устроились на одеялах. Женька уснул первым, потом замолкла Лена, утих и дедушка. Только Вася еще долго лежал и смотрел в темное небо, на далекие звезды. Он думал о себе, о Лене, о том, что было бы очень хорошо учиться с ней в одном классе, а в каникулы отправляться в пионерские походы. И практику проходить вместе и вообще… Но Вася не домечтал. Глаза у него стали слипаться, и он задремал, а проснулся оттого, что ему показалось, будто звонок радиотелефона звенит особенно настойчиво и как-то мелодично, словно вокруг падают льдинки.
Вася открыл глаза, и на светлом фоне неба, прямо перед собой, увидел склоненное лицо матери.
– Вася… – тихонько и очень нежно сказала она. – Васенька…
У нее было такое испуганное, такое милое и любящее лицо, что Вася, еще не проснувшись как следует, почувствовал, что на глазах навернулись слезы и сердце радостно сжалось.
– Мама… Мамочка!
Он бросился к ней, обнял за шею и зарылся озябшим лицом в теплый пуховый платок. Он знал, что виноват перед ней: и за неудачную лыжную прогулку, и за то, что все последние дни он даже не вспомнил о ней, а все время думал только о Лене. Он все знал, все понимал, но теперь это казалось таким далеким, таким неважным и никому не нужным, что он сейчас же сам забыл обо всем этом. Ведь самое главное, самое важное свершилось: мать была рядом. Он оторвал лицо от ее платка и увидел отца – тоже встревоженного и радостного.
– Ах, боже мой, Вася, – сказала мама, – ну, как же это так получается…
– Ладно, ладно, мама! – сказал отец. (Он часто называл жену «мамой».) – Ладно. Мы всё это потом решим.
И тут только Вася заметил, что в стороне, скромно опершись на лыжные палки, стоит Саша Мыльников и из-под его сбитой на затылок ушанки стекают струйки пота. А дальше стоят отец Саши и двое соседей. И, уже присматриваясь, Вася увидел, что вокруг снег, что все еще метет поземка и оранжевое робкое солнце скрывается за лиловеющей грядой сопок.
– Эх, ты! – сердито сказал Саша и нахлобучил ушанку. – Не мог даже удержаться, чтобы не заснуть! А если бы замерз?
Вася Голубев молчал. Он еще ничего не понимал.
Глава двадцать восьмая ОТ АВТОРА
В маленьком деревянном домике Голубевых очень тепло и уютно. Только что ушли ребята из кружка «Умелые руки», причем круглолицый и румяный Женька Маслов под конец не утерпел и сказал лежавшему на диване Васе Голубеву:
– Даже замерзнуть как следует не сумел: ничего не отморозил.
Вася вздохнул, потер шишку на лбу, но промолчал.
Он проводил ребят печальным взглядом и грустно сказал мне:
– Вот видите, я же говорил, что надо мной будут смеяться!
– Ну что ж, – ответил я. – Ведь это никому не запрещается.
– Верно, конечно… Но мне очень не по себе. Мамонтового зуба мы ведь так и не нашли.
– Ну и что ж? Придет весна, и мы его обязательно разыщем. И папа тебе обещал, и я даю слово.
Мы помолчали. Вася несколько раз вздохнул и сказал:
– Я рассказал вам все так, как было на самом деле. Пусть мне даже приснилось, что я побывал в две тысячи двадцатом году. Но мне все-таки многое неясно.
– Что именно, Вася?
– Ну вот, допустим, что со мной все это произошло на самом деле. Тогда все-таки сколько мне было лет в то время: плюс тринадцать, плюс шестьдесят три или минус тридцать семь? И еще одно непонятно: я пережил, пусть во сне, но все-таки пережил четыре дня. Какого же числа я все-таки разморозился? Двадцать восьмого марта, или тридцать второго марта, или первого апреля. Я просто ничего не понимаю. Помогите мне…
– Видишь ли… – Я решил задать ему еще одну загадку. – Положение усложняется еще одним обстоятельством. Ты же знаешь, что в среднем длина года равна тремстам шестидесяти пяти целым и двадцати пяти сотым дня. Вот почему раз в четыре года бывает високосный год, то есть такой год, который ровно на семьдесят восемь десятитысячных длиннее нормального, или, как говорят, тропического года. Люди поэтому решили не принимать во внимание эти тысячные все сто лет. А потом, через каждый век, прибавлять один день. Вот только я не помню, происходит ли такое прибавление обязательно каждое столетие или, может быть, какое-то столетие пропускается… Мне думается, что если все эти расчеты справедливы, то в двухтысячном году люди обязательно прибавят к существующему календарю еще один день. Но тебе нужно проверить эти расчеты.
