Вадим Чирков - Семеро с планеты Коламба
Нинка смотрела на это открыв рот, а Славик насупившись. Он знал, чем ему придется заняться через пять минут, какую жестокую роль играть.
САМАЯ ГРУСТНАЯ ГЛАВА
Девушка отступила от Кубика и сказала суровым голосом:
— Ну, поигрались и хватит! Отдавайте мою старую кожу. Мне в бабушки пора. — Села на крыльцо и сложила руки на коленях.
Не скажи девушка Лиза этих слов, Славик, скорей всего, в самом деле убежал бы и, может, забросил даже мол-стар в речку, где поглубже.
Славик нажал на красную кнопку.
Это его движение заметили. Художник скрестил руки на груди, а Нинка снова засунула палец в рот.
— Чего уставились? — сказала девушка ворчливо. — Кино вам здесь, что ли?
— Кино не кино, а… — Кубик не договорил и растянул свое «а» так, что получилось «а-а-а…»
Только что у девушки на крыльце была коса, и вот уже ее нет. Вместо косы — короткая стрижка. А лицо слегка пополнело и побелело. Она потрогала волосы и спросила:
— Вроде мне поболе стало?
— Поболе, поболе, — кивнул художник. — Еще немного потерпите…
Перед ними сидела теперь молодая женщина. Волосы ее гладко зачесаны назад и сзади собраны в узел, лицо не то спокойное, не то безразличное. Но это длилось всего минуту-две.
— Ой, — забеспокоилась женщина, — что-то мне тяжельше стало!
— Ничего, ничего, — как врач, сверлящий зуб, ответил художник, — вы же сами этого хотите.
— Я-то хочу, да ведь стареть кому нравиться!.. Ой! — тихонько вскрикнула женщина. — Ой, обида какая! Ой, не могу!
— Что такое? — забеспокоился Кубик. — Сердце?
— Да нет! Будто я вся сохну, и внутри, и снаружи. Будто черствею, как хлебушек нарезанный, без присмотра оставленный. Ой, жалко мне себя, ой, обида, — причитала она. — Ой, молодость моя уходит, как вода из дырявой кади утекает, некому дырку заткнуть!
— Может, остановимся? — предложил художник. — На этом, так сказать, этапе? Раз обида…
— Да куда ж останавливаться, если мне сейчас сколько Анюте моей! Жги дальше, Виктор Алексаныч, пусть уж я в свои настоящие годы вернусь! Жги, не жалей моей жизни! — Евдокимовна обернулась к Славику, догадываясь, что Кубик только руководит «операцией», махнула ему рукой.
От ее взгляда и от слова «жги» у Славика опустились руки. В самом деле опустились — аппаратик оказался направленным в землю.
Евдокимовна, — а ее волосы уже посеребрились, — вздохнула:
— Ф-у-у-у! Это что случилось? Будто бежала я, бежала, да вдруг остановилась… Сколько мне сейчас? Как Павлику, должно быть. Ой, дай передохну…
Кубик посмотрел на Славика и все понял. Показал рукой: погоди, мол, когда будет нужно действовать, дам знать. Славик даже не кивнул в ответ, так ему не хотелось снова заниматься этим делом.
Евдокимовна на вид была уже женщиной лет сорока пяти.
— Соседей, и то стыдно было бы. Что скажут? Что подумают? — Она покачала головой.
— А что скажут? — поинтересовался художник.
— Что подумают, то и скажут, — знаю я их. Дура, мол, старая. Одной жизни дожить не успела, на вторую позарилась. Видно, сладко ей жилось, коли вдругорядь захотелось. Молодой-то мне прохода не дадут, застыдят.
— А что молодой до старух? — возразил Кубик. — Не все ли ей равно, о чем они ворчат?
— Не скажи, Алексаныч. Это, может, у вас в городе так, а у нас в деревне стариков уважают. Слушают. Правда, Нинка? Ты ведь бабушку свою слушаешь?
Нинка, не вынимая пальца изо рта, кивнула.
— Ну, отдохнула, стареючи, вроде, значит, в отпуске побывала. Первый раз в жизни. Теперь дальше ехать можно. Жги, Алексаныч, мне в бабушки пора, — повторила Евдокимовна. — Нинка моя меня, вижу, еще не признает. Да и дела по дому не сделаны…
Состарившись до прежнего своего возраста, Нинкина бабушка хотела было уже встать и уйти, но вдруг ойкнула, села и… попросила вернуть ей годика три-четыре.
— Колено у меня очень уж разболелось в последнее время. Кабы не оно, — объяснила, стыдясь своей просьбы, Евдокимовна, — то хоть до ста лет жить можно.
Кубик на этот раз сам взял аппарат мол-стар — дело требовало осторожности. Спросил у Славика, где нажимать, опробовал кнопки, направив аппаратик в землю, и проделал над соседкой нужную операцию.
Евдокимовна сначала проверила колено рукой, потом встала, прошлась.
— Как новое! — обрадовалась она. — Теперь можно идти работать. А эти малые годики, что ты мне вернул, Алексаныч, кто их на старухе сосчитает… Главное, чтобы Анюта ничего не заметила, да еще Андреевна.
— Ты, баб, как раньше, — сказала Нинка, — только улыбистей стала.
— Вот так словечко! — воскликнул Кубик. — Ну, Нинка, ну, умница!
На этом приключение закончилось, и Кубик собрался уже к себе, но Нинка его остановила.
— Дай-ка картину-то сюда. — И забрала у художника холст.
— Ты что, Нинон? — растерялся Кубик. — Я ведь над ней еще поработать должен!
— Поработать! Замажешь мне бабушку так, что никто не узнает. Не дам! Знаю я тебя!
— Евдокимовна! — взмолился художник. — Да что же это такое? Пусть она отдаст холстину!
Но Евдокимовна, поднимаясь на крыльцо, только махнула рукой.
— Отдай, Ниночка, — попросил Кубик, впервые называя Нинку так, — это же полработы…
Нинка глянула на портрет.
— Видела я все твои замазюки. Будто сам черт на картинах плясал. Сперва еще что-то понятно, а потом ничего. Не дам. Это не твое, это бабушки. — И спрятала холст за спину.
Художник оглянулся на Славика, будто прося помощи у него.
— Вишь, какую критику твоя подружка на меня наводит! Заступись!
Славик отвел глаза. Ему тоже нравился портрет.
Кубик снова обратился к Нинке:
— А, Нинон? Отдай хоть на полдня, я за это и тебя нарисую.
— Меня нечего рисовать! Я еще маленькая. Вот когда семнадцать стукнет, тогда приезжай и рисуй. Может, к тому времени чему-нибудь научишься.
— Ну, Нин, так-то нельзя — так вот, как ты сейчас говоришь, — обиделся Кубик.
— А ничего с тобой не будет, — жестко ответила Нинка и пошла с портретом к себе.
Славик ни разу не видел художника таким. Он растерялся и моргал, и губы у него кривились, как у третьеклашки, которого послали домой за родителями, и борода казалась из-за этого приклеенной.
И Славик впервые, кажется, подумал, что взрослые не так уж прочно защищены от обиды. И еще он подумал, что Нинка не такая уж безвредная.
Евдокимовна снова вышла на крыльцо.
— Ба, — сказала Нинка и выставила перед собой холст, — это тебе подарок на день рождения. От нас от всех.
— Ох! — Евдокимовна всплеснула руками. Мне ж нынче семьде… Ой! А сколько ж мне после сегодняшнего исполнилось-то? Кажись, годка на три-четыре меньше. А? Вот так день рождения — меньше стало!
— Ну и на здоровье! — за всех ответил Кубик. Он, как видно, справился с обидой.
— Вот уж не думал, что в деревне переживу такие страсти, — сказал Кубик, когда старая Евдокимовна с внучкой Нинкой скрылись в доме. — Ты что обо всем этом думаешь, Славик?
Они сели на крыльцо.
— Я? — по привычке, чтобы было время обдумать ответ, переспросил Славик. — А что об этом еще думать? Тут, по-моему, все ясно. Сначала помолодела, потом захотела и состарилась. Я бы назад, в старость, ни за что не вернулся.
— В старость — это вперед, — машинально поправил его художник. — Ты мне вот что скажи: откуда у тебя этот чудесный аппарат?
— Мол-стар…
— Так он зовется? Можешь мне о нем рассказать? В смысле, имеешь право?
И Славик — куда теперь денешься? — рассказал о пришельцах все.
Кубик по ходу рассказа то и дело кивал. Потом высказался:
— Жуткое мальчишеское, беспросветное и беспардонное вранье! Жуткое и прекрасное! Вот что бы я тебе сказал на это, если бы… если бы не было мол-стара. Вещественное доказательство! Тут даже наши суровые ученые, так не любящие пришельцев и веру в них, ничего бы не поделали. Впрочем… Может, наши уже выпускают такие штуки? Или японцы? Ну-ка дай, я взгляну.
Кубик долго и осторожно рассматривал аппаратик, вертел, гладил, колупал…
— Ну-ну, — сказал он, не без сожаления возвращая Славику мол-стар. — Отдай его хозяевам и больше не бери. Значит, говоришь, бабушка твоя отказалась от молодости?
— Вы ведь тоже!
— Я! Я — другое дело. Я молод. Да-а… — художник покачал головой. — Очень серьезная новость, такую не сразу обмозгуешь… А ты мне этих ребят покажешь?
— Я спрошу у них.
— Ну, договорились.
СЛАВИК ОТЧИТЫВАЕТСЯ
В дни, когда Славику предстояла драка и когда ему доверили мол-стар, пришельцы, конечно, не трогались с места, то есть с огорода Полины Андреевны. Они, пока суд да дело, занимались изучением овощей. Им очень понравились морковь, картошка и сладкие перцы.
Изучали космонавты и луг с его живностью — ящерками, кузнечиками, жуками, мухами, мушками и муравьями.
