Сергей Абрамов - Выше Радуги
— А зачем вы мне явились? — недоумевает Алик. — Зачем эти сны?
— Глупый, — улыбается баба-яга. — Очень ты своей слабостью в физкультурной науке расстроен был. Помнишь: мщения возжаждал? Ну, решили мы тебе помочь…
— Помогли, называется, — саркастически замечает Алик.
— Неблагодарная ты скотина, — возмущается баба-яга. — А то не помогли? Работать мы тебя научили, а это — главное. А насчёт высоты — не расстраивайся. Что тебе твой Фокин сказывал? Брумель в пятнадцать лет всего на сто семьдесят пять сантиметров прыгал. А ты у нас сто восемьдесят пять запросто убираешь, — помолчала, вспомнила: — Да, кстати: ты Фокина держись, друг он настоящий… Да и рыжий энтот — тоже ничего. Хотя и пижон… Ну, а Дашка — совсем золото. Сколько людей хороших мы тебе подсунули…
Поморщившись от неблагозвучного «подсунули», Алик замечает:
— Фокина с Дашкой я и раньше знал.
— Знал, как же. Знаком был, а не знал. Это, внучок, глаголы са-авсем различные. Ну иди, иди, тебе просыпаться пора. Возьми редисочки в сумку, отсыпь поболе — для камуфляжа…
И Алик уходит. Но вспоминает что-то, возвращается.
— Бабушка, а почему вас трое было? Неужто кто-то один не справился бы? Скажем, вы…
— Почему трое? — вопрос явно поставил бабу-ягу в тупик. Она даже в затылке поскребла — через платок. — Кто его знает… Видать, для таинственности, для пущей наглядности. — Вдруг рассердилась, закричала: — Трое — значит, трое! Три — число волшебное. Три медведя. Три богатыря. Три желания. Три толстяка. Три товарища… А ну, дуй отсюда, пока не сварила!
И тут Алик уходит окончательно.
И просыпается.
19
Великая сила — привычка. Казалось бы: каникулы, валяйся — не хочу. А проснулся в семь утра. Зарядку сделал. По набережной побегал. Покряхтывая, стоял под холодным душем, вызывая уважение у отца (он ещё в постели нежился) и щемящую жалость у матери (она завтрак готовила).
Только-только из-за стола встали — звонок в дверь. Лучший друг Фокин явился — не запылился.
— Привет!
— Здорово.
— Что случилось?
— А что случилось?
— Ты мне невинность не строй, — рассердился Фокин. — Докладывай: почему проиграл?
— Знаешь уже?
— В «молодежке» информация напечатана.
— Что пишут?
— Первое место у Пащенко. — Достал из кармана смятую газету, прочитал вслух: — «К сожалению, юный и перспективный спортсмен Александр Радуга, о котором наша газета рассказывала читателям, не сумел показать хорошего результата и не попал в тройку призёров». Почему не попал?
Версия имелась, придумывать нечего. Да и врать нынче можно без опаски.
— Перетренировался.
— Говорил я тебе…
Алик не помнил, чтобы Фокин говорил о том, но удобней согласиться, не спорить.
— Дураком был, не слушал умных речей.
— Теперь слушай. Собирайся — едем в Серебряный бор купаться.
— Не-а, — лениво сказал Алик. — Дома останусь, — подумал, ещё раз соврал: — Отец просил в бумагах помочь разобраться.
— Надолго?
— На весь день. (Врать так уж врать.)
— Жалко… А может, выберешься? Попозже…
— Если только попозже. Скорей бы уходил лучший друг, хотелось побыть одному, подумать кое о чём, а поедешь с Фокиным — разговоров не избежать, всяких бодреньких утешений, восклицаний типа: «Всё ещё впереди!»
— Постарайся, старикашка, будем ждать.
Скрылся. Только дверь за ним захлопнулась — телефон трезвонит. Вешалка прорвался.
— Привет!
— Здорово.
— Что случилось?
— А что случилось?
Сложилось неплохое типовое начало беседы-соболезнования. Но дальше Пащенко ушёл от фокинского варианта.
— Я тебе вечером звонил, а ты уже спать улёгся.
— Устал как собака.
— Видно было.
— Поздравляю тебя с победой.
— Надолго ли? Ты к осени совсем озвереешь, на двести десять летать станешь. Как кенгуру.
— Кенгуру прыгают в длину, а там другие рекорды. Боб Бимон: восемь метров девяносто сантиметров.
Теперь Алик уел Пащенко. Пустячок, а приятно. Хотя кто его знает: Вешалка мог с кенгуру нарочно подставиться — для утешения…
— Сдаюсь, эрудит. Двинули в Нескучный сад?
Конец разговора — по типовому варианту.
— Не могу. Отец просил помочь разобраться в бумагах.
— Вечерком увидимся?
— Звони…
Сострадатели… Что-то Дашка запаздывает, не звонит — пора бы. Она тоже «молодежку» выписывает. А, вот и она, Дарья свет Андреевна…
— Алик, что ты делаешь?
Ни тебе «здрасьте», ни тебе «что случилось?»…
— Говорю с тобой по телефону.
— Неостроумно.
— Зато факт.
— Алик, поехали к нам на дачу, шашлыки будем жарить, в лес пойдём, там лес хороший, светлый, хулиганов нет…
Умница Дашка! Ни полсловечка о вчерашних соревнованиях. Чего-чего, а такта ей хватает.
— Дашк, не могу я.
— Почему?
Врать Дашке по шаблону Алик не собирался.
— Есть дело.
— Какое? Секрет?
Ну, какие у Алика от неё секреты? Но говорить не стоило: увяжется с ним, а хотелось побыть одному.
— Потом скажу. Вечером.
— Тогда я тоже не поеду на дачу. Дома посижу. Дождусь, пока позвонишь.
Такой жертвы Алик принять не мог.
— Не выдумывай глупостей. Поезжай, тебя родители ждут. А часам к семи вернёшься. Сможешь?
Обрадовалась:
— Конечно, смогу.
— Тогда я вас целую. Физкультпривет.
Собрал отцовскую сумочку, с недавних пор перешедшую к сыну по наследству, закинул её за спину.
— Ма, к обеду буду.
И отправился знакомой дорожкой в школу. Поздоровался с нянечкой, спросил: открыт ли зал? Переоделся в пустой раздевалке. Никто сюда не заглянет. Нянечка информировала: безлюдно в школе. Половина учителей в отпуск разошлись, а остальные — кто не успел уйти — раньше полдня не заявятся: нечего им здесь делать.
Притащил из подсобки в зал маты: тяжело, конечно, одному, но посильно. Установил стойки. Высоту определил: сто семьдесят пять сантиметров. На ней вчера впервые споткнулся, с неё и шагать решил. Размялся хорошенько. Отмерил разбег. Пригляделся, где толкаться станет. Пару раз с места на планку замахнулся: вроде руки-ноги шевелятся. Можно начинать.
Разбежался, стараясь держать шире шаг, толкнулся в полную силу — шёл, как на рекорд. И прошёл над планкой — не шелохнулась она. Полежал на матах, улыбался, смотрел на высокий потолок — весь в грязных разводах, как небо в облаках. Лето — время ремонтов. Забелят маляры облака на потолке — смотреть не на что будет.
Вскочил, снова разбежался, полез на высоту и… Что за чертовщина: только что одолел планку с привычной лёгкостью, а сейчас — вот она, лежит рядом на матах. Почему?
— Левая нога у тебя, как чужая…
Резко вскочил с матов: кто сказал? У стены на низкой скамеечке сидел Бим.
Алик уставился на него, спросил глупо:
— Откуда вы взялись?
— Из двери, — сказал Бим и встал. — Будем прыгать по порядку. Начнём с техники. Она у тебя минимум пять сантиметров съедает. Спусти планку на метр шестьдесят.
— Не мало ли? — попытался сопротивляться Алик, но Бим мгновенно пресёк сопротивление:
— В самый раз. Не до рекордов пока. И не спорить со мной!
И Алик покорился Биму. Более того: покорился с непонятной радостью, как будто отдавал свою судьбу в хорошие руки. Как щенка.
Только спросил:
— Как вы думаете, что-нибудь получится?
— Из чего? — не понял Бим.
— Ну, из меня…
Бим по-прежнему недоумевал:
— Ты же прыгал на двести пять сантиметров?
— Прыгал… — не объяснять же ему, с чьей помощью прыгал.
— А будешь выше. Иначе я на тебя время не тратил бы. И чтоб осенью обставить Пащенко! Не как вчера…
— А откуда вы знаете про вчера? — спросил и сам удивился: что ни вопрос — глупость несусветная. А ведь вроде малый — не дурак…
— На трибуне сидел, — язвительно сказал Бим. — Ряд двенадцатый, место тридцать второе. Ещё вопросы ожидаются?
— Нет, — засмеялся Алик. Легко засмеялся, без напряжения. Как будто и не было вчерашнего провала и жизнь начиналась только сейчас — в этом светлом и прохладном школьном зале.
— А раз так, начнём помаленьку.
И они начали. И тренировались всего полтора часа; больше Бим не разрешил. Сказал:
— Хватит надрываться. Нагрузки надо прибавлять постепенно. Придёшь завтра в десять ноль-ноль. Идею уяснил?
— Уяснил, — ответил Алик.
А после обеда закрылся в своей комнатёнке и написал стихи. Такие.
Один сантиметр — как прелюдия боя.Один сантиметр — и кончается планка.Разбег и… паденье, как плата за плавностьПолёта. А планка уже под тобою…Трибуны кипят торопливой рекоюПод небом, смешно облаками измятым.Один сантиметр остаётся невзятым.Один сантиметр до чужого рекорда.Так в планах — как с планкой.И в спорах — как в спорте:Без жалости схватка и без сантиментов.Но вдруг не хватает всего сантиметра(Проклятая планка!..) для взятья рекорда.И что остаётся? Постыдность побега?Беспечность уступки? Покорность расплаты?Нет! Снова упрямо взлетаешь над планкой…Какое желанное слово: победа!
Прочитал себе вслух, подумал: неплохо получилось. И главное, с ходу, залпом. Есть, конечно, шероховатости, рифма не везде удалась. Отец скажет: мыслишка — из банальных. Так ведь не для печати писал — для себя. А для него сия банальная мыслишка сейчас — самая важная, самая главная.
