Владислав Крапивин - Ампула Грина

"Мы с мамой очень любили тебя, мой хороший. Мы звали тебя, Гришенька, Гришук и доварились, что когда подрастешь и, может быть, начнешь стесняться слишком ласковых имен, станем звать тебя Грин. Есть такой замечательный писатель. Постарайся найти его книжки и прочитай. Не поленись.

Целую тебя и обнимаю.

Я не поленился. Прочитал письмо несколько раз, опять спрятал его, вытер слезы. Выбрался из-за стеллажей и тут же попросил у Галины Павловны что-нибудь писателя Грина, которого читал и до этого. Теперь хотелось не здесь читать, а взять с собой. И она дала мне книжку "Гнев отца", где оказалось несколько рассказов, которых я еще не знал. А в рассказе, по которому названа книжка, не было никакого гнева, а только отцовская любовь… И я читал – будто переговаривался с отцом…

А потом (я уже рассказывал про это) директор подарил мне "Алые паруса".

Я старался никому не показывать эту книгу, читал в укромных уголках. И только от одного мальчишки не прятался. Это был семилетний пацаненок по прозвищу Пузырек. Появился в интернате он недавно (первоклассник же) и часто ходил с мокрыми глазами. Наверно, вспоминал свой дом (как я когда-то). Отец у него спился и умер в больнице, мать посадили за воровство, а он загремел вот сюда. И хотя на воле жизнь у Пузырька была не сладкая, он все равно тосковал по ней…

Был он затюканный, тощий, большеротый, ни на какой пузырек не похожий. А прозвали его так потому, что на губе у него часто вскакивал белый волдырик и потом лопался… Однажды я распинал по сторонам двух третьеклассников, которые прискреблись к Пузырьку на перемене (сам-то я был уже в пятом). И он потом смотрел на меня, как преданный щенок. Но не липнул, только иногда выжидательно так улыбался со стороны. Нельзя сказать, что меня это радовало, казался он каким-то слишком уж хлипким и унылым. Но однажды я увидел, как он роняет слезы в раздевалке за вешалкой, и он меня увидел, и глянул будто через жидкие стеклышки. И прикусил губу с пузырьком. Я спросил "ты чего", а он только шмыгнул носом и головой мотнул. Наверно, и сам не знал «чего». Как объяснишь, если тоска? Тогда я сказал:

– Пойдем.

Привел его в спальню, посадил рядом на койку, а дальше… Я сам не знал, что делать дальше. И спросил:

– Хочешь, книжку почитаю?

Он закивал (даже брызги полетели с ресниц). Я достал из-под матраса книжку, увел Пузырька в библиотеку за стеллажи и там стал читать в полголоса "Алые паруса". Он слушал, приоткрыв рот. Я думал, он мало что понимает и сидит рядом, потому что со мной ему не так тоскливо, как одному. Но когда я дочитал до половины и надо было идти на ужин, он потрогал языком свой волдырик и прошептал:

– А потом… почитаешь еще?

– Ладно…

Оказывается, он понимал все, как надо, и даже запомнил все имена. Когда «Паруса» закончились, Пузырек опасливо посопел и спросил:

– А Грей взял к себе и к Ассоли Лонгрена?

– Конечно! Он же обещал!

– Тогда хорошо… – И Пузырек заулыбался. Не так, как раньше, а без боязни…

И потом я еще не раз читал Пузырьку рассказы Грина…

Глава 2

А в апреле случилась беда.

Однажды после самоподготовки (это когда делают «домашние» задания), меня окликнули в коридоре: "Клим, тебя Гаврилыч зовет, велел, чтобы немедленно. Ты чего натворил?"

Я ничего не натворил и не ждал плохого. Но Михаил Гаврилович встретил меня сумрачно.

– Садись, Гриша… Даже не знаю, как начать. Плохие новости….

Я начал обмирать, вцепился в сиденье стула. Я почти догадался, о чем пойдет речь. И он понял это.

– Да, Гриша… Папы нет в живых…

Я помолчал, все еще надеясь, что это ошибка, что директор сейчас поправится. Потому что иначе… как я буду жить-то? Ведь все время после письма, я жил надеждой. Она была неотступная, почти как песенка про елочку. Он меня отыщет, возьмет к себе, он же обещал…

Но директор молчал, и я наконец выговорил:

– Почему… нет?..

– Я расскажу… Я не имею права, но… если я не скажу тебе это, больше никто не скажет. А меня здесь скоро не будет…

То, что его скоро не будет, я пропустил мимо ушей – до того ли мне было. А Михаил Гаврилович стал говорить дальше (сидел за столом, смотрел вниз и отражался в большом настольном стекле).

– В общем так… Твоего папу, Юрия Львовича Климчука, обвиняли в заговоре против имперской власти. Думаю, что не против власти он был, а против "Желтого волоса", такая гнусная партия набирала одно время у нас в стране силу. Прямо скажем, преступная… Потом эту партию запретили, только сторонников у нее осталось немало. А твой папа знал про эти дела очень много. Как говорится, владел базой данных. Потому что дело было связано со сложными технологиями, с хранением информации, а он же работал в научном журнале… Эту информацию у него старались добыть, но он ее упрятал надежно. Посадили в тюрьму, он бежал. Скрывался за границей, а недавно вернулся, и его раскрыли. Обнаружили, в общем. Он отстреливался, его ранили, он умер в больнице… Не спрашивай, откуда я это знаю. Но это, к сожалению, правда…

Я не спрашивал. Я отвернулся, лег щекой на спинку стула и заплакал. Директор меня не останавливал. Я плакал долго. Потому что все рушилось в жизни. Впереди теперь не было ничего… Но в конце концов слезы кончились, и я опять услышал Михаила Гавриловича:

– Может быть, хоть немного тебя утешит одна мысль. Что твой отец герой, он дрался за справедливость. Ты вырастешь и разузнаешь про него всю правду…

Я всхлипывал и молчал. Я не хотел вырасти. Я ничего не хотел…

Михаил Гаврилович подошел, погладил по плечу.

– Я понимаю, как тебе тяжело… и как на все теперь наплевать. И это будет долго, да… Но все же послушай совет…

Я шевельнул плечом: какой еще совет? Расти умным, честным, достойным? Зачем?..

– У тебя есть отцовское письмо. Знаю, оно тебе очень дорого. И все же… Я не смею настаивать, но… тебе следовало бы его уничтожить. Если найдут, может быть много неприятностей. Даже трагедий…

И опять я дернул плечом: не боялся я никаких трагедий. Директор сказал:

– Не у тебя. Тебе-то что… У многих людей. У меня в частности, но это не главное. У других… Пойми, я не могу сказать… Я ничего не требую, но все же подумай… Гриша Климчук…

Я потом, конечно, думал, думал, думал… Об отце, о письме. О том, как жить дальше. Жить не очень-то хотелось, но совсем умирать не хотелось тоже.

Надо сказать, что об отце я горевал меньше, чем, казалось бы, должен горевать. Может, потому, что я его почти не помнил. А может, внутри включились какие-то тормоза. Гораздо сильнее была печаль о рухнувших надеждах на будущее: никогда не будет у меня родного дома, родных людей… Но вскоре планы на будущее появились опять. Уже совсем другие. Такие, о которых я думал, стискивая зубы.

Я вырасту! Назло всем врагам! И разузнаю про отца всё-всё, всю правду. И напишу книгу про то, какой он был герой. Я даже знаю, какое будет название. "В лесу нашли мы елочку…"! По строчке из песни, которую он пел мне в забытом детстве…

В общем, впереди опять что-то засветилось… Но меня грыз постоянный страх из-за письма. Почему в нем какая-то опасность? Почему могут пострадать какие-то люди? В том числе и директор… Может, пойти, расспросить? Но я не решался. А вскоре у директора начались неприятности.

Его куда-то вызывали, чем-то грозили (ходили такие слухи). Стали появляться всякие комиссии. Нас приводили в кабинет, задавали вопросы. Не делал ли Михаил Гаврилович с нами что-то плохое. Многие таких вопросов просто не понимали. А кто понимал, плевался в ответ, потому что директор делал нам только хорошее. Но на плевки и грубости спрашивающие тети и дяди не обижались, продолжали беседу как ни в чем не бывало. Обещали награды за "обдуманные ответы". Кое-кто, наверно, купился…

Я стал бояться еще сильнее. Вдруг у меня найдут письмо и оно добавит директору всяких бед? Да и мне заодно… Я перепрятывал его в разные места, но все они казались ненадежными. Я носил его под майкой, но казалось, что бумага подозрительно шуршит.

В конце концов я струсил окончательно. Решил, что надо от письма избавиться навсегда. Ночью я ушел в туалет (будто приспичило), заплакал, перечитал письмо последний раз и разорвал его на мельчайшие клочки… Но у меня не хватило духу бросить крохотные бумажки в унитаз и смыть их. Это было бы уже не подлостью, а сверхподлостью. И я, давясь слезами и бумагой, сжевал, сглотал изорванное письмо и запил водой из умывального крана.

Я утешал себя, что помню письмо наизусть до последней буковки и не забуду никогда в жизни. Но все равно гадостный осадок остался у меня внутри. Как от ржавой, пахнувшей хлоркой воды…

А директора убрали. Я не знаю, что с ним стало. Просто он однажды не появился на работе. Его заместительница – похожая на квашню, пугливая Елена Маркеловна – потерянно бродила по интернату и вздрагивала, когда ей задавали вопросы. Потом появился новый директор. Его сразу прозвали Майором. Кто-то пустил слух, что раньше он был ментухаем. Он был прямой, тощий, с колючим лицом и кашляющим голосом. Ходил в пиджаке, похожем на мундир. Стал заводить порядки, как в кадетском корпусе, велел каждый день заниматься строевой подготовкой, и всех, даже малышей, сажали теперь не в библиотеку, а в настоящий карцер.