Владислав Крапивин - Застава на Якорном Поле
Мало того, он сам помчался следом, выбросив перед собой магнитный луч. И гнал, гнал Яшку этим лучом в раскинувшийся черно-звездный мир. Воздух шумел, обтягивая на нем пижаму. А потом и воздуха не стало, просто звенящая пустота. Выплыл из-за горизонта громадный ноздреватый шар луны и быстро остался внизу. Сдвигали свои контуры, перемещались созвездия… И наконец искрящийся граненый камешек ушел далеко вперед, затерялся в звездной пыли… И Ежики упал обратно в траву.
Нет, в самом деле упал. Будто и правда вернулся из Космоса. Посидел, трогая ушибленную о доску пятку. Он при ударе отбил ее гораздо сильнее, чем при прыжке из окна.
Надо было вставать. Идти. Но страдальчески не хотелось в палату. В белые стены, где в каждом углу чудится подозрительный зрачок ненавистного Кантора… Хотя и ненависти сейчас не было. Только усталость и опустошение какое-то. Яшка улетел. Никого рядом…
Он все-таки встал. С равнодушным злорадством подумал о воплях сестры Лотты, когда она его увидит. Наплевать. Но к больничному крылу все-таки не пошел, а двинулся через траву наугад.
И без удивления, с тихой печалью увидел, как светит среди мохнатой тьмы крошечное желтое окно.
Словно притаился в траве игрушечный домик.
Это и был домик. Размером с коробку от «Собеседника». Крыша — из двух дощечек, стены из кусочков пластика. И окошко с переплетом в виде буквы "Т" было заслонено желтоватым пластиком — тонким, пропускающим свет. А задней стенки не было совсем. Ежики обошел домик, присел.
Внутри горела свечка. Настоящая, с потрескивающим ярким огоньком. А рядом в колючей скорлупе каштана, как в люльке, лежал якорек.
Тот самый…
«Гусенок…» — подумал Ежики. Ласково так подумал. И будто в ответ, шевельнулись за спиной кусты. Глаза Ежики давно уже привыкли к сумраку, а тут еще и свет из домика. И Ежики сразу разглядел мальчика. Это и правда был Гусенок. Только без своих сандалий-лапотков, босой, как и Ежики. В трусиках и майке. Смотрел он спокойно, не удивился и не испугался. Видимо, сразу узнал.
— Играешь? — негромко сказал Ежики и подвинулся.
— Ага… — Мальчик присел рядом. Вплотную. Теплый, остроплечий, доверчивый.
— Сбежал из спальни?
Он чуть улыбнулся:
— Сбежал… И ты?
— И я…
Гусенок поправил свечку, поровнее поставил «люльку» с якорьком. Объяснил шепотом:
— Он для меня как живой. А у всякого живого должен быть дом, верно?
Ежики медленно кивнул.
— И хорошо, если кто-нибудь еще есть в доме, — прошептал Гусенок у щеки Ежики. — Верно?
— А у тебя… — вырвалось у Ежики. Но он замолчал. Хотел спросить: «А кто у тебя есть? Мама есть?» Но какое он имел право трогать чужую печаль?
Гусенок не удивился.
— У меня сестренка. Она, правда, не кровная, у нее другие были мама и папа, но все равно мы родные… А ты? Тоже ищешь кого-то?
— Да… — выдохнул Ежики. И встал, шагнул назад.
Гусенок смотрел на него снизу, через плечо. И вдруг спросил:
— А ты знаешь, почему якорь на пуговицах у моряков?
Это был простой вопрос, хотя и неожиданный. Но Ежики не стал отвечать. Попросил шепотом:
— Скажи.
— Потому что якорь — знак надежды. Раньше, когда моряки уплывали в дальние моря, от якорей зависело их спасение. Во время бури, когда суша недалеко. Чтоб не разбило о скалы… Надежда, что вернутся домой.
«Якорное поле, — вспомнил Ежики. И подумал: — Поле надежды. Какие-то якоря состарились, вросли в землю, их корабли отплавали свое. Но есть ведь и ростки… А чего я жду?.. Яшка советовал — сквозь правила и законы пространства, по прямой! Зачем тогда ждать? Лучше всего — мчаться на Поле сейчас, когда об этом не знает никто! И никто не задержит!»
Одно только держало — Гусенок. Нельзя было уйти и никак не попрощаться. Ежики смотрел на его птичьи, сведенные будто от озноба плечи. Потом дернул с себя пижамную распашонку. Хоть и тонкая, легонькая, но все-таки… Укрыл Гусенка. Тот опять глянул через плечо. И вздохнул:
— Уже который раз…
— Что?
— Куртку дарят. Когда я в дороге… Накинут и уходят…
Не было здесь упрека. И однако Ежики затоптался на месте.
— Понимаешь, я должен идти… Мне обязательно надо…
— Да понимаю я, — снова со вздохом отозвался Гусенок. И добавил деловито: — Переоденься только. А то скажут: «Один едет, да еще голый, в пижамных штанах. Ты куда, мальчик?»
Он… что-то знал ? Но не было времени на расспросы. Главное, что Гусенок не обиделся. Не будет лишней тяжести на душе. Хотя… не будет ли?
— Прощай, — прошептал Ежики.
— Счастливой дороги…
Как он сказал? «Счастливой Дороги»?
9. Генератор
Надо было проскользнуть в жилое крыло лицея. Пробраться на второй этаж, к себе в комнату…
Внизу, в вестибюле, светилась дверь дежурной комнаты. В ней беседовали молодой воспитатель Янц и кто-то еще, спиной сидел… Слава маленькому Хранителю Итану — не услышали осторожных шагов мальчишки. А на лестнице совсем хорошо — ковровая дорожка… В коридоре второго этажа мягкий ночной свет. И вот удача — опять никого! Да и кому ходить? Лицеисты — маленькие и большие — видят в своих комнатах полуночные сны. Тишина за шеренгой прикрытых одинаковых дверей…
Комната оказалась заперта. Ежики, отчаянно спеша, набрал на замке любимый код: 333. Замок не сработал. Наверно, Кантор запер его по-своему.
Так, да?.. В старинном лицейском доме и двери старинные — из прочного дерева с резьбой. Но замки хлипкие, просто для порядка. Мол, каждый лицеист — хозяин в своей комнате…
А если разбежаться и грянуть плечом?
О том, что получится опасный шум, Ежики от злости забыл. Разбежался и… влетел в комнату, едва коснувшись двери. Словно дверь сама поспешно распахнулась перед полным сердитой решимости мальчишкой. Автоматически включился дежурный светильник.
Ежики бросился к шкафу. Разворошил, раздергал на вешалке рубашки, куртки, спортивные фуфайки. Он чувствовал, что надо обязательно быть одетым так же, как в первый раз. Чтобы ребята, если встретятся, скорее узнали его. Чтобы само Поле узнало… К счастью, оказались на месте и шорты с продырявленной подкладкой кармана, и капитанка. Только майку искать было некогда, капитанку надел на голое тело. И прежних сандалий нет, остались на Поле. В ящике с обувью отыскал Ежики старые кроссовки. Тесноваты, да ладно… Сел на корточки, приклеивая липкие хлястики застежек. И тут натянутые нервы его уловили, что в дальнем конце коридора — мягкие шаги.
Ну конечно! В комнате когда не положено зажегся свет, на пульте в дежурном помещении — сигнал! И сразу — в три объектива: что там не спится лицеисту? Опять ты дал маху, Ежики… Ничего! Он успеет…
Ежики отпрянул к окну. Локтем нажал на бронзовый рычажок. От такого нажатия оконная рама (с частыми переплетами, под старину) всегда легко разъезжалась в стороны.
Однако сейчас — не шелохнулась.
Ежики отчаянно давил и давил рычаг. А потом перестал. Потому что в двери появился Кантор.
Молчаливый, укоризненный.
Монетка была в нагрудном кармане капитанки. Ежики выхватил ее, прижал большим пальцем к ладони, а ладонью заслонил голову. Со стороны могло показаться, что мальчик приветствует ректора каким-то ритуальным салютом… Конечно, монетка маленькая, но все же металл частично отразит и рассеет луч, если Кантор опять посмеет…
Сорвавшимся голосом Ежики сказал:
— Не вздумайте… парализатором. Это нельзя с детьми. Я пожалуюсь в Охрану детства… вам попадет.
Кантор шагнул в комнату, сел понурившись. В кресло сел. А кресло это было единственным предметом, который любил здесь Ежики. Потому что оно было его . Привезли из дома… А Кантор сел в это кресло, и Ежики разозлился. И злость убавила страх.
Кантор сказал печально:
— Все-таки вы в самом деле серьезно больны.
— С чего вы взяли?
— Сужу по вашему поведению… По вашим нелепым подозрениям. И по тому, как часто вы лжете. Обещали не уходить и вот собрались опять… Нормальный мальчик не может лгать постоянно, это патология.
— А взрослый? Может? — со звонкой ненавистью спросил Ежики.
— Вы имеете в виду меня, Радомир?
— Вас… господин Кантор.
— Боже мой… когда я вам лгал? Хотя бы в мелочах?
— Вы врете все время! Но я не про мелочи, а про главное… Вы даже не Кантор!
— Еще новость, — отозвался он ровно, без удивления. — Кто же я в таком случае?
— Вы — Консул!
Кантор сидел, низко согнувшись, устало вжав голову и подняв лицо. Так, снизу вверх, он смотрел сквозь очки на Ежики.
— Ну… и что? Вы будто пригвоздить меня хотите, Радомир. Я — консул. Это звание в нашем обществе, в Командорской дружине. Чин такой старинный, традиция. Почему это должно мешать мне быть Кантором?
«А в самом деле?» — растерянно подумал Ежики. Но не сдался:
— Тогда почему вы это скрывали? Никто не скрывает свои звания!
Кантор шумно вздохнул, отвалился в глубину кресла, толстыми пальцами похлопал по пухлым подлокотникам.