Борис Орешкин - Четыре дня с Ильей Муромцем
— Да легче ты! — сердился кузнец. — Плавно тащи, бережно. Это тебе не мечом махать. В нашем деле мягкость нужна.
Остывшую проволоку кузнец рубил на различной длины кусочки, потом каждый из них, нагрев в горне, «осаживал» в специальном приспособлении, превращая в заклепки с аккуратной полусферической головкой.
К обеду заклепки различной длины были готовы. Глядя на них, я поражался мастерству кузнеца. Каждая была словно из магазина: чисто отделанная, с прямыми и круглыми в сечении стерженьками.
Я тоже включился в работу, хотя и не верил в ее успех. Очень уж неудобно было стоять и смотреть, как другие работают. Кузнец определил меня горновым, и я старательно качал воздух ручными мехами в пылающий горн.
— Будет вам, заработались! — притворно сердитым тоном крикнула Зорянка. — Похлебка готова. Обедать идите!
На мой взгляд, в грибной похлебке не хватало морковки и картошки, но и из одних грибов она была очень вкусная. Особенно на вольном воздухе, у костра, да после кузнечной работы. Мы съели еще по большому куску вчерашнего пирога и запили его игристым, с запахом меда, квасом.
Поев, я бросил на землю остаток хлеба. Пирог-то ведь был вкуснее! Илья Иванович сердито засопел, облизал ложку и вдруг легонько стукнул меня ею по лбу.
— Подыми хлеб!
Я оторопело уставился на него. Густые брови Ильи Ивановича гневно сдвинулись, он сурово и отчужденно смотрел на меня. Я тут же подобрал злополучную корку и начал ее дожевывать.
— Гляжу я на тебя и удивляюсь, — подобрев заговорил Илья Муромец. — Заелись вы, видно, в своем будущем времени. Одёжу ты не бережешь, вокруг себя соришь, хлебушко наземь бросаешь. У Ратибора бросал, на речке, где мы перекусывали, тоже бросал и тут кинул. Видать, отец тебя плохо ремнем учил. Это же хлеб! В него сколь труда вложено. Ты его кинул, а где-нито, может, сейчас человек с голоду умирает. Ты об этом подумал? Гляди, чтобы больше такого не было.
Только теперь я обратил внимание, вернее вспомнил, как бережно относились к хлебу, одежде, инструментам да и всему вокруг кузнец, Зорянка и Илья Муромец. Как тщательно заливали они угли от костра, как убирали за собой мусор и все объедки. Крупные скармливали коням, мелкие крошки собирали в ладошку и, высыпав на кусок бересты, пристраивали где-нибудь повыше для птиц или белок. Да, похоже, что мы в нашем времени в самом деле «зажрались».
Илья Иванович после обеда прилег отдохнуть, а неугомонный кузнец снова полез на сложенные колодцем обрубки бревен, с которых удобнее было ремонтировать лопасть винта. Он гладко опилил крупным напильником сломанный торец лопасти, а потом начал на нем высверливать большие отверстия одно почти подле другого. Окончив работать сверлом, он маленьким зубильцем удалил перемычки между отверстиями, а потом небольшим напильничком тщательно обработал внутри получившееся продолговатое углубление, точно повторяющее поперечный профиль лопасти в несколько меньшем размере. А на обломке лопасти он выпилил выступ точно такой же формы. Теперь я понял замысел кузнеца. Он хотел вставить этот выступ в углубление на торце лопасти, а затем пропустить сквозь них три ряда заклепок: длинные — в середине, а более короткие по краям, там, где толщина лопасти была меньше.
Операция клепки была самая сложная. Тут уж кузнец все взял на себя. Я только должен был быстро, по первому его зову, подносить щипцами от горна раскаленную докрасна очередную заклепку. Подхватив ее, он быстро и точно, одним движением вставлял стерженек заклепки в приготовленное заранее сквозное отверстие и легкими ударами молоточка расплющивал конец ее стерженька, подложив под головку кусок железа с маленьким углублением для нее. Глядя на его артистическую работу, я только диву давался. Но не зря же древние кузнецы умели сваривать и склепывать такие мелкие детали, как колечки кольчуг!
Уже в темноте кузнец закончил свой труд. Измерив длину укороченной лопасти, он, уже при свете факела, отпилил от двух остальных соответствующие кусочки с тем, чтобы все лопасти стали одинаковыми.
— И что за металл такой? — удивлялся он, складывая свой инструмент. — Мягче железа, а не гнется. Ковать нельзя — крошится. А главное — легкий, как дерево! Завтра колесо починять возьмусь. Ох и мудрая штука, «дракон» этот самый… До чего люди додумались! Ну ничего. Помру, но докопаюсь до самой сути, всю эту премудрость по косточкам разберу. Главное понять, как это огневая сила крылья те крутит.
В этот вечер спать мы легли раньше обычного: главная работа уже была сделана, а устали все здорово. Кузнец долго еще ворочался в шалаше и бормотал что-то сам себе. Илья Иванович мирно похрапывал. В лесу опять выли волки, а за стеной шалаша хрустели травой наши кони.
Зорянка при свете костра чинила старую отцовскую рубаху, прожженную при кузнечной работе. Ее бы выбросить, а Зорянка чинит. Я вспомнил, каких трудов стоит ей соткать хотя бы метр новой ткани, и понял, что починка эта совсем не от скупости, не от крохоборства, в котором я готов был упрекнуть людей десятого века. Я со стыдом подумал о том, что дома отказывался носить почти совсем еще новые рубашки, носки или брюки только потому, что они уже вышли из моды. Мне и моим приятелям хотелось иметь только все самое модное, такие вещи, которых ни у кого еще нет. Но ведь это только тщеславие, а не действительная потребность! Много ли человеку нужно на самом деле? Раньше я никогда не задумывался над этим. И лишь теперь, когда у меня не осталось ничего, кроме того, что на мне, только теперь я понял, что одежда должна быть простой и удобной, без всяких особых претензий и выкрутасов. За эти три дня мне и подумать-то было некогда о том, как я выгляжу, как и во что одет.
Конечно, все зависит от условий. Я и здесь, в десятом веке, не хочу стать оборванцем. Но и гнаться за дорогими вещами тоже не буду. Даже если бы у меня здесь вдруг появился «репликатор» Артура Кларка и я мог бы синтезировать любую нужную вещь, то и тогда я не стал бы изготовлять для себя ультрамодные брюки, а сделал бы простые и прочные. Вот чему научили меня всего три дня жизни с нашими предками! С этими мыслями я и уснул.
Чуть свет кузнец растолкал меня и заставил подняться. Сходив босиком, по росе, к ручейку, чтобы умыться, я на обратном пути залюбовался восходом солнца. Заря светилась сквозь лес, и, когда какому-либо лучику удавалось пробиться сквозь кроны деревьев ко мне, в сумрак лесной чащобы, он, как бы крохотную электрическую лампочку, зажигал вдруг росинку на листе дерева или на зеленой травинке. Потом она снова гасла, а взамен уже начинала сверкать другая росинка.
Лес, между тем, наполнялся голосами проснувшихся птиц. Вершины деревьев уже согрелись под солнечными лучами, но внизу, вокруг меня, все еще было по-ночному сыро и холодно. Я поднял ведерко с водой, зачерпнутой в ручейке, и понес его к лагерю.
Пока Зорянка готовила завтрак, а кузнец растапливал свою печку, мы с Ильей Ивановичем напоили коней. Пока они пили, мы неторопливо поговорили о погоде, о комарах, которых в этом году было на удивление мало, об окружающем лесе и о достоинствах наших коней.
— Березы хороши, верно. Но я сосновые боры больше люблю, — задумчиво говорил Илья Муромец, поглаживая Чубарого по спине. — В бору воздух легкий, душистый. И чтоб живая вода, ручеек рядом был! В городе разве такое бывает? Вот в Киеве, на Почайне, мусор в воде плавает. Яблоки кусаные, рыбьи пузыри, щепки. Глядеть муторно. То ли дело здесь, на Оке! В любом месте черпай воду и пей на здоровье — как в родничке, она чистая.
Орлик поднял голову от воды, огляделся по сторонам, как бы прислушиваясь к нашему разговору, и снова стал пить. Я ласково похлопал его ладонью по шее.
— А он к тебе быстро привык, — сказал Илья Муромец. — Признал за хозяина. Это хорошо. Конь слабого человека любить не станет. Вот починит Кузьма твою рукотворную железную птицу, станешь ты по небу летать, что тогда Орлику делать? Скучать он ведь станет без тебя-то. Обязательно станет.
Милый Илья Иванович! Он так искренне верил, что кузнец сумеет починить вертолет! Меня восхищала и трогала эта непоколебимая вера. Но я-то знал, что стоит только дать полные обороты и конец лопасти оторвется вместе со всеми заклепочками мудрейшего из кузнецов десятого века.
Когда мы вернулись в лагерь, Кузьма тут же заставил меня дуть мехами, а сам принялся отковывать какую-то хитрую деталь, с помощью которой он намеревался починить правую стойку шасси.
— Если уж делать, так делать! — поучал он меня, ловко сгибая ударами молотка полукруглую скобу. — Вот починим «дракону» ногу, тогда и поглядим, каково он летает!
В том, что «дракон» будет летать, кузнец не сомневался. А я не хотел его огорчать своей уверенностью в обратном. Зачем? Пусть убедится на собственном опыте.
Часам к десяти мой вертолет стоял уже прямо. Я сел в кабину, захлопнул за собой крышку прозрачного колпака, пошевелил, проверяя, ручку управления и включил питание приборов. Все действовало нормально. Можно было попробовать покрутить винт. Я запустил двигатель и рукой показал кузнецу, чтобы он отошел подальше от вертолета. Несущий винт медленно закрутился. Я прибавил обороты. Появилась тряска, но небольшая. Я еще осторожненько увеличил обороты движка, и вертолетик начал медленно подниматься! Шалаш, временная наша кузница, Илья Иванович, задравший вверх бороду, а также кузнец медленно уходили вниз. Я увидел ужас на лице Зорянки, услышал ее беззвучный крик: «Володимирко-о-о!»
