Андреа Робинсон - Королева вампиров

— Как бы то ни было, — говорит он. — Виолетта взяла меня за руку и сказала, что она рада со мной познакомиться.

— А потом утащила тебя в сарай и укусила, так? — продолжаю я, гордясь тем, как любезно я помогаю ему заполнять пробелы в рассказе. Пять с плюсом мне. Я жду знака подтверждения, подергивания уголков рта, движения ресниц, кивка головы — чего угодно. Но ничего не происходит. — Так? — повторяю я.

Джеймс с неожиданным интересом изучает свои шнурки.

— Ты что, издеваешься? Ты хочешь сказать, что это произошло не той ночью? Ты хочешь сказать, что ты вернулся?

— После смерти родителей я не мог смириться с обычным течением жизни, — говорит он прежде, чем я успеваю спросить, как он мог быть таким идиотом. — И хотя я жил в другом месте с другими людьми, я все равно чувствовал то же самое. Сюзанна каждый вечер готовила ужин в то же время, что и моя мама. Она даже использовала те же самые рецепты из журналов. Каждое утро я просыпался под одно и то же тупое щебетание птичек и каждый день надевал одну и ту же одежду. И все-таки все это напоминало мне о том, насколько теперь все по-другому, насколько все ужасно. Но в Виолетте все было другим. И она, и ее жизнь, и все остальные. Это напоминало то чувство, когда забываешься за книгой или фильмом. Это было спасение.

— Но неужели их безумная странность не заставила тебя насторожиться?

Он награждает меня испепеляющим взглядом.

— Не считай меня таким дураком. Но ведь вампиры находятся за пределами возможного, так? И, кроме того, что-то я не заметил, чтобы ты подняла шум, увидев вампиров в столовой.

— Верно. Но, с другой стороны, я не видела их коллекцию костей.

— Логично, — соглашается он. — На самом деле мне было плевать. Я чувствовал себя как во сне, и происходило все как во сне. Однажды ночью Виолетта спросила меня, хочу ли я, чтобы все это длилось вечно. Я сказал «да». Она укусила меня, приказала мне укусить ее, и к тому времени я настолько утратил связь с действительностью, что послушался. Проснувшись, я подумал: «Ага, теперь, по крайней мере, все никогда не будет по-прежнему». — Он откидывает голову назад. — Это был самый идиотский поступок в моей жизни. Ты не сможешь винить меня сильнее, чем я сам виню себя.

— Ты не мог просто покрасить волосы в фиолетовый и на этом остановиться? — безнадежно спрашиваю я. Когда я представляю себе одиночество и горе, толкнувшие его на это, у меня сжимается горло. Я придвигаюсь немного ближе к нему, чтобы дать ему понять, что я ценю его откровенность. Когда я замираю рядом с ним, он приподнимает одну бровь.

— Ого! Это лучшая сентиментальная история, которая есть у меня в запасе. Что еще должен сказать парень, чтобы заставить тебя придвинуться совсем близко?

Поскольку я ничего не отвечаю, он сам рывком придвигается, преодолев всю дистанцию между нами. Я с пересохшими губами смотрю на тот дюйм, что разделяет теперь наши колени.

— Ты знаешь, что вся твоя кровь сейчас прилила к щекам? — спрашивает он. — Они пылают.

Я резко поднимаю голову и машинально трогаю себя за другие части тела, которые действительно едва теплые.

— Какая разница. Здесь слишком темно, чтобы увидеть это, — с напускной храбростью говорю я.

— Темнота не имеет значения. Это одно из преимуществ моего нового состояния.

— Что?

— Я могу видеть тепло тела, тепло лужи крови. И сейчас твои щеки горят, как два гигантских маяка, — он показывает пальцем на мое лицо, как будто я не знаю значения слова «щеки».

— Я легко краснею, — отговариваюсь я.

— Ага, — говорит он, явно мне не веря. Кажется, наступил идеальный момент для того, чтобы снова сменить тему разговора.

— Итак, какие еще сверхспособности у тебя есть? — спрашиваю я. — Если скажешь, что рентгеновское зрение, я застрелюсь.

Он не отвечает. Видно, что он чувствует себя ' неловко после моего вопроса — он сидит прямо и раскачивается из стороны в сторону. Похоже, мне снова придется поиграть в разгадывание загадок.

— Если судить по Владу, то я бы сказала, что у тебя есть сила убеждения.

— В определенной степени, — осторожно отвечает он.

— И ты стал сильнее?

— Да.

— И у тебя обостренные чувства.

— Да.

— И ты искришься в солнечных лучах.

Он как будто бы собирается ответить «да», но потом вдруг удивленно смотрит на меня.

— А что?

— Ты... м-м-м... искришься? — пробую я снова. Он по-прежнему смотрит недоуменно, и я сбивчиво начинаю объяснять: — Я имею в виду, я помню, что видела тебя на солнце, и никакого сверкания вроде не было. Но тебе, наверное, нельзя долго находиться на солнце?

Кто-то должен вмешаться и сделать универсальными знания о вампирах, немедленно.

Он продолжает смотреть на меня так, словно я только что сообщила ему, что в свободное время люблю жевать траву.

— Солнечный свет не убивает нас, но он делает нас слабее. Как и использование любого нашего дара, — говорит он, и в последнем его слове отчетливо слышится сарказм. — Чем больше мы их используем, тем больше нам нужно...

— Нужно что? — тороплю я его.

— Тем больше нам нужно пить, — отвечает он.

Мой желудок сжимается. Я, конечно, знала,

что вообще-то вампиры пьют кровь. Но ведь это Джеймс. Джеймс! Он любит красные лакричные палочки и сэндвичи с бананами и арахисовым маслом. Я знаю это потому, что он всегда крал их из моей коробки с завтраком и подкладывал на их место записки, на которых было написано: «Джеймс: 1, Софи: О».

Повернувшись, я смотрю на него в лунном свете. Он опять занялся изучением своих шнурков, но я вижу, как он косится на меня уголком глаза. Мой мозг подсовывает мне картинки, на которых он с оскаленными клыками склоняется над рядами белых шей и хватает кроликов в лесу. На этих картинках он одет в плащ с красной подкладкой и фрак с узкими фалдами, а вовсе не в футболку и джинсы, как сейчас.

Я бессознательно подношу руку к шее. Две колотые ранки затянулись рубцами, твердыми и изогнутыми, как крошечные черепашьи панцири. Возможно, мне следует начать волноваться.

— Да, — мрачно произносит Джеймс. — Я правда пью кровь. Но я никогда не буду пить твою кровь. И никогда — кровь кого-то живого. Это слишком опасно. И... ну, ты понимаешь. Неправильно.

Его слова удивляют меня — я не думала, что произнесла что-то вслух. Я смущенно смотрю на него.

— М-м-м... да. Мы можем в некотором роде читать мысли, когда мы близко от человека. Иногда. Время от времени. Нам нужно прикасаться к человеку, если мы хотим проникнуть глубже. Но все это идет рука об руку со стиранием памяти, о котором нам как раз стоит поговорить.

Я знаю, что должна воскликнуть что-то вроде: «Да! Стирание памяти! Объясни, пожалуйста, подробно и в деталях!» Но сейчас я чувствую только, что хотела бы спрятаться под кроватью и оставаться там до самой смерти. Итак, это произошло той первой ночью в его дворе, потом сегодня в столовой, а потом...

— Сейчас, — любезно подсказывает Джеймс.

Я срываюсь с места быстрее, чем кто-либо когда-либо срывался с места, и не останавливаюсь, пока не упираюсь спиной в дверь спальни. Теперь нас разделяет, по меньшей мере, двенадцать футов.

— Ой, да ладно тебе, — говорит он. — Я не обращал внимания ни на что постыдное. Хотя было приятно узнать, что кто-то считает мои руки красивыми. — Уголки его рта начинают подергиваться. — Ну, мои и Дэнни Бауманна.

О господи. Все, что касается Дэнни Бауманна, я надеялась унести с собой в могилу. Впрочем, мои фантазии ограничивались тем, как мы встречаемся на двадцатой встрече выпускников, и он совершенно потрясен моим самообладанием и жизненным опытом, и в итоге я провожу остаток жизни, любуясь им, а потом нас хоронят вместе. Получается, что и при таком раскладе я уношу его с собой в могилу. Что и требовалось доказать.

— Это не смешно, — произношу я, обретя наконец дар речи. — Это вторжение в личное пространство. Прекрати.

— Я бы прекратил, если б мог, — говорит он. — Это просто происходит. Говорят, что, когда становишься старше, можно научиться это контролировать — другие вампиры умеют, — но прошел всего год, и пока что оно только набирает силу. — Он трет глаза с неожиданно усталым видом. — Я рад, что это произошло, потому что нам нужно подумать о том, что произойдет в понедельник. Влад будет ожидать, что ты не помнишь ничего о том, что случилось сегодня в лесу. Если ты выкажешь хоть малейшую толику недоверия, он что-то заподозрит, и я не могу предсказать, что он тогда сделает. Если ты не замечала, — криво усмехается он, — от него можно ожидать чего угодно.

— И что же я должна делать? Не думать?

— Нет. Но, судя по тому, что ты потащилась в лес за четырьмя голодными вампирами, сегодня вечером ты и так не слишком себя этим утруждала.

Я поднимаю палец.

— Ладно. Во-первых, я не знала, что они вампиры — я просто думала, что они участники какого-то странного культа. И во-вторых, — добавляю я, поскольку первый пункт сейчас звучит уже совсем не так разумно, — оскорбления не помогут мне удержать мою шею в целости и сохранности. Серьезно, что я должна делать?