Виталий Мелентьев - Черный свет (сборник)
– И что же, служебные переговоры очень мешают настраиваться на волну?
– Да как тебе сказать… Не так чтобы очень… Лунные еще ничего, а вот те, что работают на наводке межпланетных кораблей, и особенно те, что связаны с автоматическими станциями на Марсе и Юпитере, – вот эти очень мешают. Они же очень сильные! Шутка сказать – послать радиоволну сначала на Луну, отразить ее на тамошней станции, передать на промежуточный искусственный астероид, а потом уж оттуда на Марс или на Юпитер! Вот эти-то служебные станции и мешают… Да и вообще-то мы уже не смотрим на Марс или Юпитер, а уж Луну тем более! Ничего интересного! – капризно закончила Лена.
Вася очень удивился: не интересоваться тем, что делается на Луне или Марсе? Да если бы в его время появился бы кинофильм «На Луне», так к кинотеатру нужно было бы пробиваться сквозь сплошную толпу. А тут – неинтересно! Подумаешь, какая умная…
Лена заметила, как у Васи сначала удивленно расширились глаза, потом они стали узенькими и между бровями прорезались тоненькие, упрямые морщинки. Она поняла, что сказала что-то не так. Чтобы исправить впечатление, она разъяснила:
– Видишь ли, вначале это, может быть, и интересно, а потом все одно и то же: машины, красивые картинки лунной природы, потом опять машины и машины… А людей почти не видишь. Ну разве может быть что-нибудь интересное без людей?
Это объяснение только рассердило Васю. Вот они – девчонки! Во все времена одинаковы. А ведь что может быть интересней машин?
Женька как будто понял Васины мысли. Он неожиданно хмыкнул и сказал:
– Конечно, стишков там никто не читает, песенок не поет и даже никто ни за кем не ухаживает… Конечно, ей неинтересно. Вот если бы там про записочки что-нибудь рассказывали, тогда да! Тогда бы она от экрана не отходила.
Лена неожиданно покраснела, быстро покосилась на Васю и вдруг накинулась на Женьку:
– Что ты говоришь? Болтун! Как тебе не стыдно!
Но чем больше она кричала и возмущалась, чем настойчивей старалась ударить Женьку, который привалился в самый угол сиденья и, отчаянно хохоча, прикрывался от Лены не только руками, но и коленями, – тем больше Васе казалось, что Лена краснеет неспроста. Записочки, вероятно, были…
«Ну, а мне что за дело? – спрашивал себя Вася. – Мало ли кто пишет записки или переписывает для девчонок стихи… А я-то тут при чем?»
Но чем больше он убеждал себя, тем грустнее становилось у него на сердце. Лена все-таки… смелая девочка. Вон как она решительно познакомилась с Тузиком. Наконец, она просто сильная и ловкая девочка. Как она лихо справлялась с тайменем! Потом она, конечно, еще и… добрая девочка – даже заплакала, когда плакал Вася.
И чем больше думал Вася, стараясь не сказать самого главного – что Лена просто красивая девочка, которая ему понравилась с первого взгляда (теперь-то он понимал это очень хорошо), – тем больше самых великолепных качеств он отыскивал в ней и тем грустней ему становилось. Он надулся и отодвинулся от Лены как можно дальше. А она, стараясь достать до Женьки, все ближе придвигалась к нему.
Женька, отбиваясь, все время подзуживал сестру:
– Сказать, от кого записка? Сказать?
Лена яростно визжала и все сильней наваливалась на совсем загрустившего Васю.
Женька не унимался:
– А про стишки рассказать? А как песенками переговаривались, рассказать?.. Слушай, Вася… – начал было он.
Но Вася только безнадежно отодвинулся подальше от Лены. Он с горечью думал:
«Ну и пусть записочки… Пусть песенки… Пусть даже стихи… Сашку бы Мыльникова сюда – он на любую тему любой стишок состряпает».
Ему казалось, что он должен быть совершенно безразличным и строгим, как настоящий мужчина. Но в то же время Вася понимал, что он вдруг стал очень несчастным, даже несчастней, чем в масловской машине, когда он понял, что пролежал замерзшим целых полвека. Он даже подумал, что не стоило и отмерзать только для того, чтобы узнать, какая замечательная и, без всякого сомнения, самая лучшая из всех девочек, которых он встречал, за… за…
Это окончательно сбило его с толку. За сколько же лет он впервые встретил такую замечательную девочку, как Лена? За тринадцать, за тридцать семь или за шестьдесят три?
Вот дурацкое положение! Даже не знаешь, какой у тебя возраст.
Вася немного успокоился и почувствовал себя менее несчастным, чем секунду назад. Тем более Лена так натурально кричала на Женьку, что он все врет, что он все выдумывает, что стоило только захотеть, и можно было поверить, что Женька действительно говорит неправду. Когда она искоса, почти умоляюще посматривала на Васю, в ее красивых – больших и темных – глазах сверкали самые настоящие светлые и чистые слезы. Ее ресницы сами по себе стали склеиваться стрелками, а лицо раскраснелось, и от этого светлые выбившиеся из-под тюбетейки кудряшки были еще красивей. Вася не выдержал. Он поверил ей и почувствовал, что он скорее счастливый, чем несчастный.
«Все-таки как-никак, а еще никто не может похвалиться, что он приручил мамонта, – думал он. – Еще ни один мальчик из нашего города не может похвастаться, что ради него съехались ученые со всех концов света. И вообще, поживу месяц в двадцать первом веке – еще поглядим, кому записочки будут писать!»
Он уже так уверился в невиновности Лены, в собственной неотразимости, что даже сам не заметил, как у него появилась сила воли, решимость и даже, кажется, способность мыслить логически. Он уже решил, что нужно одернуть Женьку, довольно вредного третьеклассника, который явно не умеет вести себя в приличном и солидном обществе. Но Женька наконец добился своего. Он закричал:
– Валька Башмаков тебе записочки писал! И ты ему писала! Я сам видел. Он тебе и стишки переписывал. И провожать ходил…
Вася обмер. Ну ладно – записочки, стишки там, песенки… Ну, бывает. Ну, кто не поскользнется… Но – провожать! Да, тут все понятно.
Все исчезло – и сила воли, и убеждение в невиновности Лены. Осталось одно презрение к этой девчонке, которая так натурально умеет врать. Вася был горд и неприступен, и Лена, взглянув на него, поняла это. Она вдруг бросилась в дальний угол машины, закрыла лицо руками и заплакала. Еще минуту назад Вася попытался бы ее успокоить, но сейчас он отвернулся. В его глазах еще светилось презрение. Женька понял это по-своему. Он опустил свои исцарапанные, в коричневых, подживающих рубцах колени и не очень уверенно сказал:
– Разревелась… Пусть не задается… Машины ей не нравятся!
Вася молчал. Он сложил руки на груди и независимо смотрел в окно. И тут только он заметил, что электронка стоит на месте, дедушка обернулся и, улыбаясь, посматривает на них. Он улыбался так хитро, так понимающе, что Васе опять показалось, что перед ним когда-то знакомый круглолицый Женька Маслов. И он невольно испугался, что тот Женька обязательно отмочит какую-нибудь шутку, после которой придется краснеть. Поэтому Вася покраснел заранее и предупреждающе сказал:
– Ладно, Женька, брось…
Он обращался к дедушке, но откликнулся маленький Женька:
– А чего бросать? Я правду сказал…
– Врешь! Врешь! – Лена сорвалась с места и мокрой от слез рукой залепила Женьке звонкую оплеуху. – Все врешь, противный мальчишка!
Прежде чем Женька смог опомниться, щека у него побагровела, нос стал розовым. А Лена, выпрыгнув из машины, убежала в дом.
Вася посмотрел ей вслед. Конечно, Валька Башмаков – неприятность, но нужно признать, что затрещину Лена залепила звонкую и умелую.
«Можно сказать, со знанием дела», – с уважением подумал Вася и вдруг опять понял, что он очень несчастный человек.
Глава двадцатая ЛУННЫЙ РУДНИК
Вечернее освещение масловской квартиры поразило Васю. Ему показалось, что в комнатах каким-то невероятным образом застряли разные кусочки дня.
В прихожей был яркий, но не резкий летний полдень, когда тонкие облака покрывают небо и оно едва голубеет. И глаза можно не щурить.
В другой комнате остался вечерний час – свет был золотистый, богатый и какой-то весомый. Кажется, что его можно набрать в руки и подержать. Обстановка словно выступила вперед, стала красивее. Даже в углах комнаты, как при закате, переплетались багровые, синие и оранжевые тона, незаметно для глаза дополняя друг друга.
В третьей комнате стоял рассвет. Но не южный – быстрый и буйный, больше похожий на закат, а северный, летний. В нем преобладали нежно-зеленые и едва розовые тени. Свет был такой спокойный, такой радостный и добрый.
Вася заглянул в темный кабинет Женькиного отца и удивился еще сильнее. В кабинете стояла настоящая, живая ночь. Было очень темно. И все-таки в кабинете был свет – тихий и успокаивающий, как летней ночью у моря или реки, когда яркие звезды мерцают над головой и их лучики перекрещиваются и едва заметно вздрагивают и в воздухе и на воде. И кажется, словно света нет, неоткуда ему взяться, и все-таки все светится, все живет своей особой, таинственной жизнью.
