Олег Коряков - Формула счастья

Уже развидняется. Писмо это упечатаем в бутылку, пустим в ручей и может найдут его чьи хорошие руки. Отряд не называем неизвестно в какие руки попадет.

По поручению — Истомин Павел.

Писано на расвете 7 августа 1918 года.

Ятес — так назывался раньше один из заводов в нашем городе, по фамилии владельца. Обязательно надо показать записку там. Вдруг какой-нибудь внук или внучка этого Истомина или его товарищей работает там…

Я представляю их, трёх партизан, в глухом лесу, окруженных врагами, измождённых, суровых, яростных… А может, и не такие уж они были суровые? Может, был Павлуха Истомин весёлым, неунывающим гармонистом, песенником и балагуром? Ведь в предсмертное письмо не вставишь шутки. В предсмертном письме — только главное: мы погибаем за революцию, «за светлое наше счастье».

Ах родные, бородатые, отважные! Вам бы хоть краешком глаза глянуть на нас, на нашу жизнь, за которую вы бились!..

К дяде Вене идти не пришлось: он сам пришёл домой. Пока ещё на бюллетене, и, возможно, его снова положат в больницу. Белокровие. Хотя он посмеивается и говорит, что врачи обещают исцеление, — это страшно.

Даниилу лучше. Мы с Сашей регулярно носим ему задания и часто занимаемся вместе. Один раз пошла с нами Мила-Людмила, но уже у самого дома Седых вдруг повернулась и почти бегом утопала. Правильно сделала…

Сегодня мы к ним ходили вместе — папа, мама и я. Мама с Надеждой Ивановной виделись впервые. Должно быть, они друг другу понравились. Пили чай в комнате у Даниила. Потом пели песни. Разговор все время вертелся вокруг пашей находки, записки партизан, — ну и настроились на тот лад: запели старые комсомольские песни.

Несколько раз у меня навертывались слезы. Казалось бы, совсем простые слова:

Тут боец молодойВдруг поник головой:Комсомольское сердце пробито… —

А у меня слёзы. Потому что дело не в словах. Потому что вспомнила я того Павлуху Истомина и подумала: а ведь был он совсем такой же, как вот Павел Иннокентьевич и папа. Ну, понеграмотнее, не так одет, а сердце у него было такое же.

И ещё подумала: вот мы говорим о неистовых и светлых героях прошедших дней, нередко завидуем им, а если вдуматься — они же рядом с нами. У тех была гражданская война, у этих — ещё потруднее — Великая Отечественная. У тех были голод и разруха, эти тоже, полуголодные и подчас неумелые, поднимали города из пепелищ, воздвигали новостройки пятилеток. Те отдавали себя беззаветной борьбе за революцию, у этих — борьба за коммунизм. И у тех и у этих какие-то человеческие слабости, промахи, но все равно они борцы, мужественные и сильные.

Примерно так думала я, слушая их песни, и мне было радостно, и щемила грусть, и вся я сделалась какая-то возвышенная, что ли. Вот бы сейчас писать сочинение о Павке Корчагине. Наверное, я написала бы по-другому. Наверняка по-другому…

Сегодня Саша Петряев, гордый и важный, отбыл в «служебную командировку». Сашу отпустили с уроков, и мы всем гамузом проводили его до водоканалпроектовского «газика». Инженеры сами заехали за сей важной персоной. Из нас многие просились в эту поездку, но Степан Иванович отпустил только Сашу.

Вернувшись, он сразу же прибежал к Даниилу. Я как раз была там. У Саши превосходные новости.

О нашей находке он рассказал инженерам ещё неделю назад. Вот они и решили посмотреть все «своеглазно». Забрались в пещерку. Там действительно большая часть ручья уходит в подземные глубины по карстовым протокам.

И вот какая идея пришла инженерам. Изменить течение большого, верхнего ручья, направив его в Петрушиху, невозможно: мешают горки. Рыть через них канал — не стоит овчинка выделки. А если под землей произвести направленный взрыв, то вся вода может хлынуть во второй ручеек, который бежит в Петрушиху. И проблема сразу решится… Только нужно ещё посоветоваться с геологами, выяснить, не отыщет ли вода в известняках новую лазейку в подземные глубины.

На своих картах инженеры пометили новое название ручья: Партизанский. А раньше он был безымянным. Что ж, хоть это и малютка, а ведь нашими стараниями дано ему имя! Приятно…

Ярослав отложил дневник.

— Вы поняли? — Он внимательно посмотрел на друзей. — Неужели не поняли? Ведь то, что в нашем городе обычно называют Озером, — это искусственное водохранилище, пруд. Он создан ещё в прошлом веке и назывался Партизанским. Теперь вы поняли?

— Ты считаешь…

— Я почти уверен. Это нетрудно будет уточнить. Расскажем Лацису — он поможет.

Еще одна новость — грустная. Павел Иннокентьевич меняет место работы, и вся их семья переезжает в Нижний Тагил. Собственно, только из-за Даниила они и задерживаются. Марфута — та уже вся в поездке: строит какие-то невероятные планы, рассказывает (конечно, со слов отца), какой это замечательный город и как они там будут жить.

Даня помалкивает. А мне не по себе…

Венедикт Петрович снова ложится в больницу, только в другую, специальную. Теперь, наверное, надолго.

Сегодня я почти весь вечер просидела у него. Хочется многое записать. Своим я сказала, что у меня домашнее сочинение, — чтобы не погнали спать.

Разговор у нас был большой, какой-то настоящий.

Задумчивый и тихий, дядя Веня сидел у стола.

Потом похлопал по толстенной пачке бумаг и оглянулся на меня:

— А знаешь, я счастлив, что успел эту штуку закончить. Теперь, если и случится что, я спокоен. Главное сделано.

А в глазах все равно задумчивость и грусть. И вот, так уж получилось, мы разговорились о счастье. О нём писала мне Валя, потом — тот партизан, и вот об этом же заговорил дядя Веня. Все об одном, и все по-разному.

Я сказала об этом. Он усмехнулся:

— Что ж, давай и мы с тобой попробуем что-нибудь выяснить, хотя до нас это делали наверняка миллионы раз.

Не знаю, так ли это, но мне кажется, что «выяснял» он не только для меня. Не только как педагог для своей надоедной ученицы. Он решал что-то важное и для себя.

Говорил дядя Веня в общем-то довольно долго. Всего мне сейчас просто не восстановить. Но основное — вот.

Счастье — это наиболее глубокое удовлетворение важнейших потребностей человека: любить, воспроизводиться, творить, совершенствоваться — удовлетворение тех потребностей, что составляют основу дальнейшего развития человеческого рода. Если короче, счастье — вся многогранная жизнь, прожитая хорошо.

Однако это «хорошо» людьми понимается по-разному. Это зависит от эпохи и от склонностей человека, от его разума, образованности, воспитания, темперамента. Для одного счастье — повелевать, для другого — жить спокойно, для третьего — творить. Лев Толстой, например, говорил: благо в жизни, а жизнь — в работе. («Умел старик формулировать. Припечатал на века», — улыбнулся Венедикт Петрович.)

Поскольку люди ищут разное счастье — каждый своё, то и находят разное. Поэтому счастье возможно в любом обществе, в любую эпоху. Дикарь был счастлив, когда возвращался с удачной охоты и засыпал у костра. своё «счастье» находил даже крепостной крестьянин, по сути раб, если помещик был не очень прижимист и лют. По-своему счастлив какой-нибудь жалкий маклер, которому удается провертывать делишки, обманывая других.

Но все это счастье ограниченное, потому что ограничен и искажён идеал. Во все эпохи он не только зависел от склонностей человека, но и уродовался социальными причинами. Бедность и богатство, плебейство и знатный род, стремление к наживе, преступность, извращения — всё накладывало свой отпечаток.

Вот почему полное, истинное счастье люди обретут лишь в коммунизме, при идеальной организации общества. И вот почему передовые люди находили и находят своё счастье в борьбе за это общество.

— Понимаешь, когда полностью, с озаренным сердцем человек отдает себя этой борьбе, он становится настолько сильным, благородным, возвышенным, что не чувствовать себя счастливым не может…

Он говорил ещё много.

— Венедикт Петрович, — решилась я, — вот вы сказали недавно: «Я счастлив», — а на лице… — Тут я смешалась, потому что это все-таки было ужасно нетактично, просто свински — говорить с ним о таком.

— Я понимаю, — подхватил он спокойно и благожелательно, — понимаю… С одной стороны, это просто привычка: ведь словом «счастлив» мы часто заменяем другое, более мелкое — «доволен». С другой… с другой стороны, я, конечно, счастлив. Хотя и не до конца… А быть счастливым, так сказать, окончательно, по-моему, и нельзя. Всегда должно что-то маячить впереди. Идеал перестает быть таковым, когда человек его достигает. Достигнув чего-то, неизбежно стремишься к другой, более высокой и прекрасной цели. Поэтому-то большое счастье у человека всегда впереди.