Юрий Коринец - Заблудившийся робот
С некоторых пор папа только и делал, что готовился к этой выставке: он перебирал все свои картины, то вытаскивал их на свет, то опять запихивал в кладовку, делал на них кое-какие последние завершающие мазки, протирал лаком… в общем, хлопотал, волновался, готовился. И все мы волновались. Особенно переживал Тарабам — ведь к созданию последних папиных картин он был непосредственно причастен. Я уж не говорю о предстоящем отлете в космос — с одной стороны, Тарабам этому радовался, с другой стороны, он уже так ко всем нам привык, что уезжать ему не очень-то и хотелось… И оставаться не хотелось, и уезжать не хотелось… вернее, хотелось и того и этого. А тут еще выставка! Тарабам жаждал успеха, да и все жаждали успеха, не говоря уже о папе: ему-то успех был нужнее всего. В глубине души мы сомневались: а будет ли успех? А вдруг провал? Все может быть! Ведь живопись — это великая тайна, ее пути неисповедимы. Об этих своих сомнениях мы, конечно, вслух не говорили, но про себя все время об этом думали. В общем, обстановка была сложная…
В ту субботу накануне открытия выставки я приехал в квартиру-108 чуть ли не на рассвете. Нужно было отвезти картины в художественный салон и там их развесить. Везти их надо было довольно далеко — почти через всю Москву, в один из новых салонов. А тут еще нахмурилось небо и стал накрапывать дождь. Все время ясно было, а тут на тебе! Надо было укрывать картины в дороге брезентом.
Папа ехал в кабине, а я наверху, в кузове, с картинами. Я следил, чтобы ветер не сорвал с них брезентовое покрывало. Ведь, кроме дождя, в то утро еще и ветер разгулялся. Это нас огорчало: мы боялись, что в плохую погоду будет мало публики, да и освещение в выставочных залах тоже зависит от погоды: если будет сумрачно, то придется зажигать искусственный свет, а при искусственном свете картины смотрятся намного хуже. Да и вообще одно дело — солнечный день, а другое дело — день пасмурный, при нем как-то все печальнее. Но папа сказал, что все это чепуха, что погода вообще не играет тут никакой роли… он бодрился, хотя ясно было, что и ему погода не по душе.
Когда мы приехали в салон, нас уже там ждали: главный распорядитель выставок — толстый важный человек в сером костюме и пятеро рабочих по развеске. С их помощью мы выгрузили картины и внесли их в здание. Оно было только что построено по последней моде. В нем было просторное фойе с буфетом вдоль одной из стен и много выставочных залов. Папе отвели четыре больших зала, они тянулись один за другим по полуокружности огромного строения.
Сначала мы прошлись по пустым гулким залам вместе с распорядителем и рабочими, чтобы прикинуть, где что развесить. У папы, правда, был уже составлен подробный план выставки: все у него было тонко продумано! Осмотр должен был начинаться с картины «Металлолом. Материал для размышления № 1». В том же первом зале должны были разместиться и другие «металлоломы» — всего десять. В следующем зале предполагалось повесить портреты — несколько портретов Тарабама, «Старик-Ключевик», «Семейный портрет с гвоздем» и еще несколько портретов — Кати, Юры, мамы и наших общих знакомых. В последних двух залах должны были быть развешаны пейзажи: просто пейзажи и пейзажи с гаечками. Когда мы все это себе уяснили, началась работа. Мы расставили картины по залам и принялись за развеску. Развешивали рабочие, а мы с папой наблюдали — одновременно в разных залах.
В начале работы у нас приключился конфликт с распорядителем. Возле портретов Тарабама распорядитель остановился в удивлении. «Тут везде написано «Портрет друга», — сказал он. — Но это же машины!» «Это мой друг», — ответил папа. «Это машины!» «Повторяю вам, что это мой друг!» — снова повторил папа, уже заметно сердясь. Я тоже начал было закипать, но тут один рабочий по развеске, стоявший рядом со мной, прогремел добродушным басом. «А что? Мне нравится! Хоть я такого тоже доселе не бачил». «А вы, ребята, что скажете?» — обратился папа к остальным. Они одобрительно зашумели: «Здорово!», «Все понятно: тут робот», «Нарисовано точно!»…
«Слышали? — спросил папа распорядителя. — Так что оставьте вашу критику при себе… Между прочим, можете пойти отдыхать, вы нам только мешаете…»
Распорядитель молча вышел. Теперь дело пошло быстрей. Кончили мы, однако, нескоро — за окнами совсем стемнело.
В этот вечер я остался ночевать в квартире-108, чтобы завтра сразу же ехать с папой на выставку.
Мама, Катя, Юра и Тарабам встретили нас возбужденные и закидали вопросами. Мы сказали, что все в порядке. Наскоро поужинав, мы легли спать. На другой день — в воскресенье, а 5 июня — будильник разбудил нас в 8 утра. И какова же была наша радость, когда мы увидели за окном яркое солнце. Мама и Тарабам принялись готовить на кухне завтрак.
— Подумать только! — весело говорила мама. — Дождь улетучился, и опять солнышко. Это хорошее предзнаменование.
— Тьфу — тьфу! — сказал папа. — Не сглазить бы…
Мы с ним приняли для успокоения ванну, побрились и надели парадные костюмы. Через час все уселись в папиной комнате завтракать. Мама, Катя и Юра были тоже во всем парадном.
— Какие вы все красивые! — с завистью сказал Тарабам, подавая нам омлет — он здорово научился его готовить. — Жаль, что мне не надо одеваться.
— Ты и так красив, без всяких костюмов, — сказал папа. — Хотел бы я быть на твоем месте: жизнь была бы намного проще…
— Так я остаюсь дома? — спросил Тарабам; в его голосе прозвучало сожаление.
— Извини меня, — сказал ему папа, — но ты должен понять: твое появление на выставке может произвести нежелательный фурор. Все только и будут что смотреть на тебя. И забудут о моих картинах…
— Не забудут! — запротестовал Юра. И Катя повторила:
— Не забудут!
Им стало жаль Тарабама, что он остается.
— А потом, может позвонить КАР-ЦОВ… сейчас нельзя оставлять квартиру пустой, — добавил папа.
— Я думаю, что ты прав, — кивнул Тарабам. — Я должен остаться. Но мысленно я буду с вами там — на выставке… и буду готовить вам дома торжественную встречу. А уж вы не подкачайте!
— Постараемся, — сказал папа.
Перед самым отъездом пришел Старик-Ключевик — весь сияющий, и ключ на его груди горел, как червонное золото, — мне кажется, он специально почистил его зубным порошком.
Мы присели на минуту перед дорогой, а потом отправились на выставку.
Небо над Москвой было синим и чистым — ни одного облачка, промытый дождем асфальт — еще мокрый от ночного ливня — сиял, как мне показалось, отражениями космических лучей. Вдоль улиц спешили куда-то по-летнему нарядные люди, и настроение у нас становилось все более приподнятым. «А что, если они все спешат на нашу выставку?» — подумал я и как будто в воду смотрел! Потому что когда мы подъехали к художественному салону, то увидели густую очередь. Очередь была похожа на разноцветного толстого удава с большой головой: перед входом все толпились, стремясь поскорее попасть внутрь. Мы с трудом протиснулись сквозь толпу. За дверьми нас ждал распорядитель.
«Опаздываете, опаздываете, — проворчал он, — сейчас начинаем». Он подвел нас к невысокому обтянутому серой материей возвышению в дальнем углу фойе — перед входом в залы. По краям возвышения стояли горшки и корзины с цветами. Высокие двустворчатые двери были распахнуты настежь, но вход был перегорожен ленточкой.
«Вот отсюда вы скажете несколько слов, — шепнул распорядитель, поднявшись на возвышение и подойдя к микрофону. — Я думаю, минут пятнадцать вам хватит?» «Вполне», — согласился папа. Я видел, что он нервничает.
Фойе быстро наполнялось многоголовыми волнами, гул голосов усиливался. Вскоре огромное фойе оказалось набитым битком. «Начинаем!» — сказал распорядитель и первый шагнул на возвышение. «Держись, старик! — шепнул я папе. — И ни пуха тебе, ни пера!» «К черту!» — ответил он глухим голосом и тоже поднялся на постамент.
Он остановился перед микрофоном и поднял руку. Воцарилась тишина. Внизу, перед самым микрофоном, стояли мама, Катя, Юра, Старик-Ключевик и я. Тесная толпа горячо дышала нам в затылки.
Папа кашлянул и начал.
— Дорогие товарищи! — сказал он тепло. — Я рад приветствовать вас на моей первой персональной выставке! Работы, которые вы увидите, написаны мной в основном в последнее время. Я старался выразить в них мои размышления об окружающем нас мире… о насущных проблемах, да простят мне эти громкие слова! (По фойе прокатился одобрительный шум.) Но много говорить я не буду — я не оратор и не писатель, — слова не моя стихия… Моя стихия — живопись, которую вы сейчас увидите.
Смотрите, размышляйте, думайте — буду рад, если картины вам понравятся и подтолкнут вас к раздумьям. — Тут папа на минуту замолчал, опять кашлянул и продолжал: — Хочу только сказать, что эти картины — не результат моей одинокой фантазии! Нет! В работе над ними мне помогали, во — первых — моя семья: моя жена и дети. Во — вторых — мои друзья. Их портреты вы увидите во втором зале. Среди них вы увидите и портрет робота Тарабама. Должен сказать, что это не простой робот, это чрезвычайно разумное существо. Он тоже мой большой друг. Более того: он соавтор моих самых главных картин!
