Федор Кнорре - Бумажные книги Лали
Тут в разговор впервые мягко вмешался своим невозмутимо спокойным голосом Прат, он сидел в одном ряду с приезжими гостями Сью-Сиу и Финстером.
— Что касается меня, хорошая сказка никогда не кажется мне детской. К сожалению, только взрослые… гм… часто теряют чудесный мир сосуществования мечты, фантазии и реальности, а ведь это и есть сказка. Все началось со сказки. Вся мировая культура.
— Возможно, что это так, — с сомнением сморщился пожилой человек с курчавыми бакенбардами. — Но ведь сегодня это все-таки давно отжившее прошлое! Человечество далеко ушло! Высоко вознеслось над своим прошлым, не правда ли?
Сью-Сиу добродушно закивал:
— О, конечно, очень высоко! Однако первый этаж любого здания вовсе не отмершее прошлое для его десятого этажа! Это его основа, без которой он не мог бы сделаться десятым! Не будь первого, остальные попросту рухнули бы, а?
— Но все же нельзя всерьез отрицать, что сказка это всего-навсего…
— Сказка! — поспешно полностью согласился Финстер. — Я немножко разбираюсь в этом вопросе… так… немножко. И знаете, что я скажу: возьмите самую прекрасную самоновейшую нынешнюю повесть, поскребите ее и вы обнаружите в основе сказку. Одну или несколько.
Мечтательно улыбаясь, снова заговорил Прат:
— Помните тот день, когда много лет назад навсегда закрывался этот театр, мы сидели в этих же самых креслах и смотрели последний спектакль — «Ромео и Джульетта». Ведь это тоже большая, разыгранная в лицах, старинная сказка о безумии кровавой вражды, сгубившей юную любовь. Разве нет? Тогда еще мои глаза могли видеть, прекрасно видеть, но я и сейчас вижу вас, наша Прекрасная Дама, до сих пор слышу ваш голос в знаменитых самых последних словах бедной Джульетты!
В зале послышались нетерпеливые аплодисменты. Сцена все еще была пуста и полутемна, только узкий голубой луч, вероятно от старой бутафорской луны, падал на кресло с пышной резной спинкой, которое служило некогда троном какому-нибудь театральному королю.
— Чего это они руками выделывают? Ладонями шлепают? — встрепенулся Кетик, сидевший в очень неудобной позе, только бы повыше задрать ноги. — К чему это они шумят?
— Шуметь так шуметь! — воодушевился Телик. — Тут свистеть и ногами топать можно?
Пожилой сосед вежливо к нему обратился:
— Ногами? И свистеть? Отчего же, пожалуй, можно.
— Неужели? Ну, тогда дураков нет, мы не станем. А вот так, руками в ладоши колотить?
— Вот это не разрешается, строго запрещено.
— Ага, ребята, взялись все разом! Похлопаем!
Минуты три озорные, неистовые аплодисменты перекатывались по залу, и вдруг все утихло и замерло в изумлении.
— Да ведь это же всего-навсего наша Лалька! — изнемогая в презрительном разочаровании, тончайшим голосенком пискнула Оффи высоко вздернув плечи, да так и осталась сидеть, позабыв их опустить.
Действительно, на сцене появилась Лали в длинном голубом бархатном платье, расшитом золотыми пчелками. Блестящие золотые локоны скользили у нее по плечам, когда она поворачивала голову направо и налево, удивленно озираясь по сторонам, видимо не совсем понимая, куда это она попала. В первое мгновение она, кажется, хотела даже попятиться, но маленький кухонный робот самообучающегося класса мягко и настойчиво подталкивал ее вперед.
— Куда ты меня тащишь?.. Я же не думала, что тут соберется столько народу… Ой, вот теперь, когда я нарочно буду стараться, ничего у меня не получится! Я так не умею!
Робби упорно подталкивал ее к бутафорскому трону. Растерянно и беспомощно улыбаясь, она подошла к нему и села.
Мальчишки, сидевшие задрав ноги на спинки кресел, на всякий случай загоготали.
Робби, усадив Лали, вытащил из своей кенгуровой сумки большую книгу и, как бы превратившись в удобную подставку-пюпитр, установил книгу у Лали перед глазами…
— Не знаю, — жалобно протянула она. — Вот честное слово, не зна-аю! Что у меня получится… — и зябко съежив тоненькие плечи, застенчиво улыбнулась и сейчас же, вскинув голову, звонко и радостно воскликнула: — А-а!.. Ты уже опять тут? — и обвела глазами то, что возникло невысоко, метрах в двух, у нее над головой..
Три одинаковые полушария, точно осветительные приборы, с трех сторон своими срезами направленные на девочку, возникли и повисли в воздухе. Тихое пчелиное жужжание еле слышалось с их матовых вогнутых внутрь экранов, по которым с неуловимой быстротой сновали исчезающие цветные спиральки и чуть светящиеся точки. На мгновение нечто похожее на розоватое облачко крошечных полупрозрачных бабочек окутало голову и плечи девочки. Оно быстро сошлось в одну точку, как будто неслышно вспыхнуло и погасло, втянутое в мерцающие экраны трех полусфер. Впрочем, никто не обращал на них внимания.
Тихо сделалось вокруг. Девочка сосредоточенно, медленно перекладывала большие страницы старой книги.
Было странно: в необъятных пространствах неслышно пульсировал Космос, раскачивался воображаемый маятник, отсчитывая время для тех, кто жил, подчиняясь времени, отсчитывал истекающий Срок превращения маленькой голубой и зеленой планеты в еще одно безжизненное небесное тело, каким оно было всего несколько миллиардов лет назад. Все помнили об этом, хотя старались не помнить. Но каждый чувствовал в себе этот маятник. Не тот маленький, что начинает тикать в человеке еще до колыбели и останавливается вместе с сердцем в последний день. Нет, всеобщий, космический, звездный маятник общей жизни живых, дышащих, радостных, хищных, добрых, ласковых и печальных, счастливых, вероломных, самоотверженных, лживых и прекрасных существ, что населяют все поля, города, леса, степи и горы Земли, неслышно раскачивался во всех сердцах.
А в крошечной, покрытой в этот час вечерней тенью точке земного шара, в большом городе, в одном из тысяч его строений, в ветхом зале сидела на облезлом троне короля Лира девочка, вокруг нее была тишина, и все смотрели на нее, потому что она заговорила, водя пальцем по строчкам громоздкой старой книги. Медленно, почти по складам, она прочитала странную первую фразу:
— «Не желаете ли, добрые люди, послушать прекрасную повесть о любви и смерти? Это повесть о Тристане и королеве Изольде, послушайте, как любили они друг друга, к великой радости и к великой печали, как от того и скончались в один и тот же день — он из-за нее, она из-за него». — Лали остановилась со вздохом, и именно в этот момент над ее головой ожили, и вспыхнули, и зажужжали пчелки сразу двенадцати полушарий, в которых с неуловимой быстротой понеслись спиральки, цветные точечные огоньки, а в зрительном зале люди тихонько ахнули, шевельнулись, торопливо перевели дыхание и замерли, с каким-то изумлением и жадным вниманием слушая долгое молчание девочки, точно боясь упустить хоть мгновение струящегося света и тревожной прелести тихой музыки, неудержимо возникавшей в них самих.
Медленно потекла над замершим залом старого театра древняя повесть о бесконечных злоключениях, о доблести и подлом коварстве, о подвигах верности, о горестях и горьком счастье давно умолкших сердец, волной горячей крови стучащих снова, спустя тысячелетия, в бесчисленных вновь рожденных человеческих сердцах.
— «Тристан был слишком слаб, чтоб оставаться на Пенмархской скале, и уж много дней лежал в комнате, вдали от берега, плача по Изольде… Наконец ветер окреп и показался долгожданный белый парус.
Другая Изольда подошла к ложу Тристана и сказала ему:
«Друг, Каэрдин возвращается, я вижу его судно в море».
Тристан затрепетал:
«Скажи-ка, какой на нем парус?» — Потому что белый парус обозначал, что на корабле плывет его Белокурая Изольда, и это одно его могло исцелить.
Тогда-то Другая Изольда и отомстила:
«Я хорошо рассмотрела парус. Знай же, что он совсем черный!»
Тристан повернулся к стене и сказал:
«Я не могу больше удерживать свою жизнь», — и испустил дух.
И во всем замке заплакали рыцари, товарищи Тристана…»
Длился странный вечер в заброшенном театре. Где-то во времени раскачивался воображаемый маятник, отсчитывая минуты, часы и месяцы, все сокращая недолгий остаток Срока маленькой планеты, но в зале уж никто о нем не помнил.
Лали прочитывала несколько фраз и останавливалась, чтобы все себе ясно представить, как будто старалась справиться с охватившим ее удивлением перед открывшейся ей картиной.
«…В раскаленном мареве бесплодной пустыни возникала, покачиваясь, длинная цепь шагающих верблюдов, и жара все усиливалась, все медленнее шагали животные, и люди уже отчаялись спасти свои жизни из-за томившей их жажды и зноя, когда среди пустыни возник перед их глазами прекрасный город, весь из серебра, и, едва они вошли через ворота в его пустынные улицы и базарные площади, как будто только что покинутые пестрыми толпами людей, на них повеяло нежным ветерком и благоуханным запахом, их глазам представилось множество деревьев, спелых плодов, поющих птиц и чистых потоков…»
