Владислав Крапивин - Белый шарик Матроса Вильсона
Он хрипло вдохнул воздух, шагнул к решетчатой кровати-качалке, опустил в нее растопыренную пятерню. Оскалясь, оглянулся через плечо:
— Придушу эту твою дочь! Если не дашь!
Катюшка проснулась, пискнула. Стасика вдавило в кушетку тугим ударом страха.
— Мамочка, отдай!
Мама рванула ящик комода, выхватила оттуда, бросила на пол две красные тридцатирублевки.
— Не трогай ребенка, зверь!
Отчим схватил деньги, пригнулся, суетливо запихал их во внутренний карман. Коптелыч бормотал:
— Ну, Генрич… Ну, зачем так… Надо по-доброму, чего вы…
Мама, плача, схватила Катюшку, та раскричалась. Отчим выскочил за дверь, Коптелыч, не разгибаясь, за ним. Стасик дрожал и всхлипывал. Не только от страха за Катюшку и за маму, а еще и просто от дикой несправедливости жизни…
Юлий Генрихович не появлялся дома два дня. И без него было лучше, спокойнее. Он пришел в субботу вечером, трезвый и какой-то оживленно-деловитый. Сказал маме небрежно:
— Ты уж прости меня. Сорвался…
— Никогда я тебя не прощу за Катеньку…
— Ну, как хочешь… Может, она сама простит, когда вырастет… А может, и ты простишь, когда с дичью вернусь. На сытый желудок люди добрые… А, Стасик?
Стасик затравленно молчал. Катюшка хныкала на руках у мамы. Отчим достал из куженьки патронташ, снял со стены тулку.
— Ну, скажите «ни пуха, ни пера»…
Опять все молчали… Он неуклюже махнул рукой от двери, зачем-то подмигнул Стасику (или просто дернул веком). И ушел. Навсегда…
На похороны Стасика не взяли (да он и не хотел). Он остался нянчиться с Катюшкой. А чтобы ему было не так страшно и грустно, с ним осталась соседка тетя Женя. Стасик брал Катюшку на руки, когда она плакала, совал ей в рот соску-пустышку и даже сам перепеленывал сестренку.
— Какой ты у мамы помощник, — вздыхала в уголке тетя Женя. Она была пожилая и добрая.
Мама вернулась скоро. Похороны оказались малолюдными и быстрыми. Не было ни речей, ни оркестра. Считалось, что самоубийца — это чуть ли не преступник, какой уж тут оркестр. Лишь друзья-охотники (мама это рассказала потом) трижды выстрелили над могилой из ружей.
Делать поминки мама не собиралась. Но трое мужчин, которых Стасик почти не знал, все-таки пришли с кладбища вслед за мамой. Откупорили бутылку, вскрыли охотничьим ножом банку камбалы в томате.
— Ты уж прости нас, Галина Викторовна, давай по русскому обычаю…
— Давайте, — покорно согласилась мама и тоже присела к столу.
В этот момент появился Коптелыч. Потоптался в дверях, суетливо перекрестился, глядя в потолок.
— Проходите, — отрешенно сказала мама.
Коптелыч сел, выставил еще бутылку. И на этот раз быстро захмелел. Бормотал что-то, клевал носом. А когда все поднялись и решительно взяли его под руки, всхлипнул. Потом оглянулся на маму и проговорил с пьяной назидательностью:
— Из-за страха это он… Да…
— Из-за вас, — тихо сказала мама.
— Не-е… Ты, Вик-ровна, не думай, я не это… Нет…
Один из поминальщиков дернул его к двери.
— Прикуси язык… Извините, Галина Викторовна…
Они ушли. Мама взяла Катюшу и стала кормить грудью. Катюшка смешно чмокала и один раз тихонько чихнула… Она была славная. Совсем крошечная, но умная. В эти дни почти не плакала, будто понимала, что не надо прибавлять маме и брату хлопот. У мамы, когда она узнала про Юлия Генриховича, пропало молоко, и Катюшку сутки или двое кормили из бутылочки с соской. Мама боялась, что это навсегда. Но нет, кажется, дело поправилось. Стасик подошел, тронул мизинцем волосики на Катюшкином темени. Мама сказала:
— Сходил бы ты к ребятам, узнал бы, какие уроки заданы. Три дня ведь в школе не был.
— Ага… Я к Янчику схожу… — Стасик подумал и дернул с зеркала серую пеленку. Объяснил виновато: — Жить-то надо.
2
Стали жить втроем. Денег не хватало. То, что мама получила за свой послеродовой отпуск, были «кошачьи слезы». До первого ноября еще получали хлеб по карточкам отчима. Это было против закона, но продавщица Рая делала вид, что ничего не знает.
Из милиции вернули ружье Юлия Генриховича, которое сперва забрали для следствия. Отдали и велели сразу продать через комиссионный магазин — нельзя держать дома оружие без документов. Заодно мама унесла в комиссионку и единственный приличный костюм Юлия Генриховича. Патронташ, сумку с сеткой для дичи и другие охотничьи принадлежности мама раздала приятелям мужа, которые заходили несколько раз. И остались от Юлия Генриховича кой-какая старая одежда, пустая куженька, бритвенный прибор да щеточка для волос. Прибор мама собиралась отдать брату Юлия Генриховича, если он приедет. Но Александр Генрихович не приехал, болел.
Еще у Стасика осталась на память об отчиме книга «Ночь перед Рождеством». Но Стасик ее спрятал подальше. Всякое напоминание о нечистой силе и ночных страхах было для него непереносимо. Он боялся теперь темных углов, шагов за спиной, разговоров о кладбище. К этим страхам добавилась проснувшаяся опять боязнь закрытого помещения — та, которую он впервые ощутил в лагерном щелятнике. Когда ложились спать, Стасик просил маму оставлять приоткрытой дверь в коридор. А мама говорила, что из двери дует и Катюшка может простудиться…
Прошло три недели. Зимы все еще не было, снег иногда падал, но тут же таял. Темнело рано — когда идешь из школы, земля черная и небо черное, только из окон слабый свет, и от него чуть-чуть искрится подстывшая слякоть. И вот однажды Стасик толкнул калитку, прошел по брошенным через лужи доскам к своему крыльцу и там, сам не зная зачем, оглянулся. И сдавленно закричал: из-за темной поленницы поднималась узкоплечая фигура с наглухо забинтованной головой. Белый кокон жутко светился на фоне черного забора.
Стасик задергал ручку, а дверь была тугая, открылась не сразу. Он без памяти взбежал по лестнице, упал через порог в комнату. Мама схватила его:
— Что с тобой?! Стасенька!..
— Там… кто-то… — И он разрыдался.
Появилась тетя Женя. Еле успокоили Стасика. Оказалось, что соседям привезли дрова, и дядя Юра, чтобы не развалилась поленница, прислонил к ней торчком двухметровое березовое бревно. Белый кругляк и торчал, как голова.
Дяде Юре влетело от жены, тети Маруси, хотя он, конечно, был не виноват. А Стасик от стыда сопел и прятал глаза, но прежние страхи его не отпускали. И через неделю мама сказала:
— Уезжаем мы отсюда, вот так. Договорилась я.
Бухгалтерша мебельной фабрики, где раньше работал Юлий Генрихович, согласилась обменяться жилплощадью. Ей, бухгалтерше, и ее матери была прямая выгода — и жилье будет просторнее, и к работе ближе. Конечно, обмен — дело хлопотное, надо получить разрешения и справки в милиции, в домоуправлении и у всяких других начальников. А те справок и разрешения давать не хотели. Но потом все-таки дали. Бухгалтерша выхлопотала на полдня фабричную полуторку, соседи помогли погрузить вещи. И вот Стасик, мама и Катюшка оказались на новом месте.
Эта комната была теснее прежней — большой, разгороженной надвое. И окна здесь неширокие, с чуть закругленным верхом и простым переплетом в виде буквы «Т». И все-таки Стасику новое жилье понравилось.
К дому, где он прожил свои девять с половиной лет, Стасик привык, но нельзя сказать, что любил его. По сути дела, это был двухэтажный бревенчатый барак, до войны он служил общежитием для холостых работников железной дороги, а уж потом переделали под квартиры. В здешнем же одноэтажном доме — старом, длинном и с горбатой крышей — Стасик сразу ощутил живую душу. Видно было, что строили дом старательно, любовно, чтобы жить в нем долго и защищенно от невзгод. Невзгоды, конечно, дом не обошли, сейчас он обветшал, осел. Жестяные дымники на трубах и украшения водостоков проржавели и помялись. Резьба наличников и подоконных досок — деревянные цветы и листья — потрескалась и местами осыпалась. Но ощущение прочности и уюта осталось.
И — самое главное! — дом этот стоял в двух шагах от Банного лога. Катерный переулок, номер три…
В день переезда выпал наконец пушистый снег, засыпал крыши и деревья. И на следующее утро Стасик прошелся по всему Банному логу туда и обратно. Было все не так, как в прошлый раз, без травы и листьев, но все равно красиво и сказочно. Как на заграничной новогодней открытке: укутанный снегом городок на горках. Все сверкало, с веток сыпались блестящие струйки, и лодки у заборов спали под перинами.
Таилась тут и опасность: могло случиться, что снежные колпаки на столбиках ворот и палисадников напомнят Стасику о мертвой забинтованной голове. И случилось! Словно кто-то на ухо подсказал ему такое сравнение. Но Стасик не поддался этому «кому-то»: «Фиг тебе! Это шапки снежных гномов и Деда Мороза!» Он не хотел отдавать свою сказку.
И само название «Банный лог» он не стал теперь связывать с банями и рассказом Юлия Генриховича об арестованном архитекторе. Оттолкнул их от себя. Хватит!.. А через несколько дней узнал, что до революции на этой улице была жестяная мастерская и владел ею некий Спиридон Банных, отсюда и пошло название.
