Владислав Крапивин - Алые перья стрел

Итак, он спросил о чтении чужих писем.

Я несколько секунд размышлял, сравнивая термины «свинство» и «подлость». Первый казался мне более эмоциональным, но менее конкретным.

Мальчик смотрел со скрытой напряженностью.

— Что же ты спрашиваешь, — сказал я. — Ты и сам, по-моему, знаешь. Гнусное это дело. Раньше за такие дела на дуэль вызывали.

— Ну вот, — откликнулся он удовлетворенно. А потом добавил: — Только сейчас ведь не вызовешь…

«А ты вызвал бы?» — подумал я. Но вслух не спросил и задал другой вопрос:

— Из лагеря едешь?

— Да.

— Ну и как там?

— Что «как»? — суховато спросил он.

— Как отдохнул? — поинтересовался я, чувствуя, что начинаю пустой «светский» разговор.

— Никак. Я ушел.

«Ого!» — подумал я и глупо спросил:

— Как ушел?

Он мог бы просто пожать плечами или сказать с усмешкой: «Очень просто. Ногами. По дороге». Но, видимо, грызло его беспокойство или, может быть, просто хотелось чьей-то поддержки.

— Из-за письма, — сказал он, глядя в окно. — А какое он имеет право читать?

— Кто?

— Начальник лагеря… Понимаете, я домой написал, что плохо там. Ну, разозлился. Потому что один раз сказку рассказал, а они дразниться начали. Ребята. Я про черных лошадей рассказал. Ну, сам придумал. Будто есть у меня такие лошади и я на них ночью путешествую, куда хочу. А там есть один такой, Вовка Михаевский. Он и начал: «Конюх, копытом стукнутый…» Ну и остальные тоже. Дураки… Я же просто так рассказал, чтобы интересно было, а они кричат: врешь! Я с Вовкой и схватился. Он, конечно, сильнее, но я ему… тоже… А нас за это купаться не пустили. И так почти не купаемся, а тут еще… Я домой начал письмо писать, ну и рассказал все по порядку: что купаться не дают, что воспитательница вредная, не разобралась, что костры не разрешают зажигать… А начальник утром на линейке начал ругаться, что я дерусь да еще ябедничаю домой… Оказывается, они там все наши письма читают перед тем, как отправить…

Я, как понял это, сразу и сказал: «Но ведь это подлость»… Понимаете, это само получилось. Как еще скажешь, если это в самом деле так называется?.. Он как закричит: «Убирайся тогда из лагеря, раз здесь все такие мерзавцы, по-твоему!» Я и пошел. Хорошо, что чемодан как раз под кроватью был, а не на складе…

— Не задерживал тебя начальник?

— Нет. Только потом догнал у самой станции, начал опять кричать: «Как ты смеешь! Я скажу, чтоб тебя в поезд не пускали!» Смешно даже. Что я, не имею права в поезде ездить?

— Влетит тебе дома? — спросил я с сочувствием.

— За что? Разве это я сделал подлость?

— А сможешь доказать, что ты был прав?

Он спокойно сказал:

— Докажу.

Было у меня еще сомнение:

— А не получается так, что ты испугался и сбежал?

Он удивился:

— Испугался? Чего? Я и не сбегал. Я ушел.

По-моему, он был прав. Уход — не всегда отступление. Я с некоторым злорадством представил начальника лагеря, который мечется теперь, ожидая всяческих неприятностей и проклиная строптивого мальчишку (такого смирного, такого «воспитанного» на первый взгляд).

А мальчик сошел на какой-то станции, где за большими деревьями блестели на солнце острые шиферные крыши. Он уходил по заросшей тропинке, сбивая кончиком сосновой шпаги седые шарики одуванчиков. Десятилетний рыцарь с деревянной шпагой возвращался домой после первого боя. Возвращался без славы победителя, но и ничуть не побежденный. Спокойный и твердый.

Я вспомнил об этом мальчике, когда в журнале «Детская литература» прочитал статью С. Соловейчика «Открытие мальчишки». Речь там идет о наболевшем — о поисках нового положительного героя для книжек, предназначенных ребятам. Автора статьи я хорошо знаю, очень уважаю его и многим обязан ему в своей работе. Но с выводами статьи согласиться не могу. В ней рассказывается о пареньке, наделенном незаурядными способностями, неистребимой тягой к разносторонним знаниям, фанатической любовью к физике. О мальчишке, ставшем в пятнадцать лет сотрудником Института ядерной физики. Дальше речь идет о том, что наше время все больше и больше рождает ребят, похожих на этого Сережку. Приводятся примеры. И далее: «Мне думается вот что: если появится сегодня литературный герой, по привлекательности равный Тимуру, то он будет мальчишкой примерно такого типа, какой намечен выше».

Мне кажется, нет. Не будет.

Повесть о таком мальчишке ребята, конечно, прочитают с интересом. Порадуются успехам героя, с увлечением будут следить за его исканиями, сочувствовать неудачам, восхищаться его талантами. Но герой не возбудит в них жажды активного действия. По крайней мере, у большинства. Он все-таки слишком необычен, этот герой. Появление таких ребят отрадно, и очень хорошо, что их становится все больше. Но у обыкновенных мальчишек, интересующихся не ранним Мицкевичем, а книжками про пиратов и клады, у мальчишек с тройками по физике и русскому, которым не до санскрита, потому что с уроками английского и то не всегда ладится, — у них много ли точек соприкосновения с теми ребятами, увлеченными Ландау-минимумом и философией? А без таких точек литературный герой едва ли станет близким читателю. Образцом для подражания, по крайней мере, не станет. А мысль о том, что положительный герой детской книги должен быть образцом, кажется мне правильной (ее можно называть старомодной, излишне прямолинейной, но в основе своей она бесспорна).

Дело не в том, что ребят, о которых пишет автор «Открытия мальчишки», мало, и не в том, что способности и характер их исключительны. Дело в том, что эта исключительность особого рода: она невольно ставит этих ребят в стороне от шумного, бурлящего мальчишечьего народа. Они в какой-то степени замкнуты в кругу интересов, которые для них — превыше всего. Я не хочу сказать, что это само по себе плохо и опасно. По-моему — ничуть. Но они не могут быть идейными вожаками мальчишек. А тем нужны вдохновители-командиры. И в жизни, и в книгах.

Поэтому я вспоминаю мальчика со шпагой. Он, видимо, из тех ребят, которые не пользуются громкой славой забияк, не служат темой разговоров на педсоветах (до поры), не блещут выдающимися способностями на школьных сценах и в технических кружках. В восемь-девять лет они часто плачут. От боли, от обиды, от усталости. Плачут в пионерских лагерях, соскучившись по дому. Роняют слезы, если измотаются в походе. Но смеются над ними редко. Потому что они плачут, но делают по-своему. Всхлипывают, но идут. И кроме того, большинство ребят — наблюдательный народ, они знают — эти мальчишки никогда не плачут от страха.

К десяти годам они уже умеют сдерживать слезы. Про одиннадцатилетних про них говорят: «Невозможно понять, что случилось! Такой был ребенок, послушный, дисциплинированный…» А ничего не случилось. Мальчик слегка вырос. Стальной упругий стерженек его характера, похожий на клинок рапиры, стал заметнее, закаленней. Раньше мальчик проявлял характер в играх и маленьких своих делах, сейчас его взгляд стал шире. В частности, он (подумать только!) научился отстаивать свое мнение и взрослому человеку (о, ужас!) может, например, сказать: «Не имеете права!»

Теперь его водят к директорам и завучам не реже, чем обычных нарушителей и двоечников. Но тем с ним беседовать трудно, потому что не за что «зацепиться». Он не грубит и не заикается от растерянности, он вежлив и спокоен. Он не боится. Тем более что и спорит-то он чаще всего не из-за себя, а из-за тех, кто меньше и слабее. А если даже не спорит, а просто уходит, то и уходом своим он подает другим ребятам пример, который приводит их наставников в недоумение, граничащее со страхом…

Из моего окна виден склон горы и лес. Синевато-зеленый сосновый массив подступает к самому городу. Летом солнце висит высоко над деревьями, а зимой движется у самых сосновых вершин.

— Прыгает, как петух с верхушки на верхушку, — сказал мой знакомый, десятилетний Валерка. Он мог бы сказать «как золотой петух», но не стал: Валерка не любит пышных сравнений.

Сейчас лесная идиллия слегка нарушена: рычат на склоне экскаваторы, строится гостиница для лыжников.

Недавно экскаватор вытащил на поверхность заржавленную гарду — щиток от старинной шпаги с остатком рукояти и клинка. Машинист отдал находку мальчишкам, и они притащили ее ко мне.

Мы сбили ржавчину. Заблестело железо и медный ободок. Гарда была вся в круглых дырках — чтобы захватывать и обламывать острия у клинков противника. Мы начали строить догадки и сошлись на том, что шпага принадлежала какому-нибудь прапорщику или капитану в старинном зеленом кафтане с громадными обшлагами и в парике с косичкой. Наверно, это был один из офицеров гарнизона, который в петровские времена должен был охранять Уктусский горный завод от башкирских набегов. Так или иначе, шпага не могла принадлежать иностранцу. Это было русское оружие.