Владислав Крапивин - Алые перья стрел

— Два месяца всего шел немец до Севастополя. А подошел — встал. И восемь месяцев взять не мог… Потом, как оставлять город стали, вывезли нас к Камышовой бухте, а дальше уже не успели. Насмотрелась я на горе человечье. Построили гады нас в колонну и погнали. Жара страшная, и воды ни капли. В воронках была вода, как в колодцах, но к ней не подпускали. Женщина с двумя детишками к солдату подошла, говорит, мальцы хотят пить, руками показывает: «Пусти к воронке». А он — ни да, ни нет. Стоит как истукан с автоматом на брюхе. Ноги расставил, не шевелится. Только она пошла к воде, а он, а он из автомата ей в спину…

Истукан в стальной каске…

Какие мысли шевелились под каской, когда он стрелял в женщину, хотевшую напоить детей? Убивая чужих матерей, помнил ли он про свою? Или мыслей не было вовсе? Сжигая чужую землю, он верил в непобедимость фюрера и не боялся расплаты?

Но время шло, и наши солдаты вернулись.

В музее Черноморского флота есть картина. Она так и называется — «Расплата». Там обожженный солнцем обрыв Херсонесского мыса. Желтые скалы, белые ноздреватые камни. Под обрывом фашисты. Понуро бредет куда-то офицер. Во всей его фигуре — безнадежность. Другой поднял над головой белую грязную тряпку и старается дотянуться до кромки обрыва. Он запрокинул голову, словно в горло ему вогнали пулю. Может быть и так. Разве поможет наспех выстиранный в море носовой платок, которым еще недавно оттирали с рук кровавые пятна? Разве посмотрят на него матросы, идущие сюда мимо рухнувших домов и памятников, мимо рвов с расстрелянными, мимо виселиц и обугленных деревьев на Малаховом кургане?.. И еще на картине есть немецкий солдат. Бросив автомат, он сел на камень у самой воды и в молчаливом отчаянии смотрит на волны, захлестывающие его ботинки. А море синее-синее, теплое. Древние жители Херсонеса называли его Понт Эвксинский. Это значит — Гостеприимное море…

Тем, кто вновь уверовал в свою непобедимость, стоит сейчас побывать в Херсонесе, постоять на обрыве. Море там вбрасывает порой на берег человеческие кости. Много костей. А потом посмотреть бы им на картину в музее. На ней — люди у моря. Люди, которые убивали. Им очень хочется жить…

На краю обрыва, на двух каменных столбах висит штормовой колокол. Когда начинают дуть ледяные норд-осты и море грозит швырнуть корабли на гребень прибрежных камней, колокол наполняет воздух тревожным гулом.

Сегодня колокол молчит. Только в глубине его бродит еле слышное эхо от легких ударов двухбалльной волны.

Над серыми грудами разрушенных башен, над белыми колоннами, оставшимися от древних храмов, над желтыми скалами Херсонеса висит синий безоблачный полдень. Тишина.

На солнцепеке, недалеко от развалин базилики, расположился художник. На нем серые, вымазанные краской брюки, рядом валяется вельветовая куртка и сиротливо жмутся друг к другу туфли с протертыми насквозь подошвами. На этюде художника — солнце. Оно искрится в море, дрожит в листьях высокой травы. Мраморная колоннада сияет ослепительной белизной.

Я останавливаюсь за спиной художника. Резкими движениями он бросает на холст яркие, сарьяновские мазки. Забегая то с одной, то с другой стороны, подает ему советы юркий старик в соломенной шляпе:

— Ты тень, тень брось, говорю тебе. Резче тень от колонн. Вон она какая на земле!

Художник досадливо морщится, но все-таки делает тени более резкими. Действительно, стало лучше.

— Я кой-чего в этом понимаю, — довольно говорит старик. — Сам немного балуюсь…

Он очень словоохотлив и рассказывает, что живет в Саратове, работает бухгалтером и любит живопись. Приехал отдыхать в Крым и вот встретил в Севастополе земляка, выпускника Саратовского художественного училища.

Художник в свою очередь рассказывает, что за месяц исходил весь Крым.

— Ботинки погибли вконец, — усмехается он, потирая заросший черной щетиной подбородок. — Придется продавать этюдник, а то домой не на что ехать.

Ничуть не огорченный, он смеется, блестя крупными белыми зубами. Я спрашиваю, не лучше ли продать несколько этюдов. Художник отрицательно качает головой: нет, не лучше. Этюды он заберет с собой в Саратов. На этих кусках картона он увезет с собой прозрачное море и яркое горячее солнце.

— Я подарил бы тебе этот этюд, — кивает он на синее море и белую колоннаду, — но как ты его повезешь? Ему сохнуть надо, да и в чемодан не влезет… Жаль, что ты уезжаешь сегодня.

Мы помолчали. Художник, прицелившись, бросает в колокол гальку:

— Чего молчишь? Завтра будет шторм!

Колокол отвечает низким негодующим гулом.

— Люблю писать солнце, — признается мой новый знакомый. — Потому и в Крым приехал… Яркое солнце.

— Приезжай на Урал, — говорю я, вспомнив солнечные поляны с высокими, по пояс, розовыми цветами иван-чая, тонкий березняк по берегам искрящихся рек и блеск июльского утра, когда тает на поросших мохнатым лесом горах туманная синева…

Мы обмениваемся адресами. Я уношу в кармане клочок бумаги, где написано: «Саратов, Белоглинская, 81, Виктор Мотко». Это лучший сувенир, который я привез из Севастополя. Разве сравнятся с ним шкатулки из раковин и гипсовые статуэтки, продающиеся в киосках на бульваре.

Вечером поезд уходит из Севастополя. За окнами темнота. Лишь слабо мерцает у берега Северной бухты вода и светятся синие и желтые огни на кораблях. Но в памяти — ослепительно белый город на берегу ослепительно синего моря, город — песня о суровой славе и ярком солнце, песня, которую поет море, разбивая волну о берег Херсонеса.

ВЕТЕР

Если бы не звон будильника и не голос диктора, то никак не узнать, что уже утро. На улице темно, зимние рассветы слишком поздние.

В общежитиях на Пышминском тракте и в Черниговском переулке, где живут рабочие «Уралмашстроя», зажигаются желтые окна. Ребята сбрасывают одеяла, щурятся от света лампочек. Многие вчера поздно вернулись с занятий в институте или вечерней школе и в этот момент люто завидуют тем, кто работал во вторую смену и теперь может спать хоть до обеда.

Открываются двери. Шумно бьют в умывальниках струи воды. И перекликаются голоса:

— Как погода?

— Хуже вчерашней!

— Ветер?

— Как с цепи сорвался.

— Эх, черт! Если больше семи баллов, краны не будут работать.

— Может, и больше. Снег хлещет.

— И снег, и ветер, и звезд ночной полет…

— Ну, насчет звезд не знаю. Облака.

Потом идут ребята на работу. В свете фонарей бешено пляшут колючие снежинки. В конце улицы темной громадой встает строящийся корпус цеха металлоконструкций. Там уже вспыхивают ослепительные голубые огни электросварки. А в небе тихо растекается синяя вода рассвета.

Ребята идут по улицам поселка. На его западной окраине стоит красная арка. Вверху надпись: «Уралмашстрой. Ударная комсомольская стройка». Высокая арка кажется совсем маленькой на фоне громадных железобетонных пролетов. Здесь возводится цех сварных металлоконструкций. Это — лицо стройки. Когда цех будет закончен, он займет двенадцать гектаров. Не только в нашей стране, но и во всей Европе не будет равного ему по величине и мощности. Благодаря этому цеху Уралмаш втрое увеличит выпуск металлоконструкций.

Любят ребята свою стройку, гордятся ею. Они расскажут о поточных линиях в будущем цехе, о манипуляторах и специальных стендах, которые проектируют для них инженеры КБ имени Па-тона, о телевизионных и радиоустановках для руководства всеми работами. Каждый из строителей упомянет о девяноста мощных кранах, которые будут передвигать многотонные узлы и детали машин. Вес некоторых «деталек» достигнет ста семидесяти пяти тонн. Словом, чудесный цех — по сути дела, самостоятельный громадный завод.

А кто будет работать в этом чудесном цехе-заводе? Да сами строители. Многие из них, окончив смену, идут в ремесленное училище при заводе, на различные курсы. Это ведь здорово: трудиться на предприятии, созданном своими руками!

Сейчас еще трудно представить, как будет окончательно выглядеть цех металлоконструкций. Но уже в этом году первая очередь цеха вступит в строй. А комсомольцы сразу взяли новое обязательство: к началу работы XXII съезда КПСС закрыть четыре пролета второй очереди.

Это будет нелегко. Но это — будет! Ведь стройка непростая. Ударная. Комсомольская.

Подвиги не совершаются каждый день. Ребята знают: иногда и в очень маленьком деле нужна большая твердость. Будни — это работа, простая, обыкновенная, и все-таки такая удивительная работа!

А пока… Пока они идут по стройке, ребята с ударной комсомольской, идут мимо серых бетонных колонн центрального корпуса, мимо гудящих автокранов и сломанных бараков. Идут от участка к участку — на полигон, где изготавливают железобетонные опоры, на строительство бытового корпуса, на компрессорную.