Наталья Суханова - Многоэтажная планета
А нашла — Тихая. Она не вглядывалась, как другие. Она внюхивалась, сдвинув гермошлем и взяв в зубы воздуховодную трубку. Молча и цепко передвигалась Тихая в чащобе. Потом остановилась и сказала:
— Здесь Мательдой пахнет!
И повела поисковую группу.
Через двадцать метров обнаружили мертвую Матильду Васильевну в лиловом скафандре с отвинченным гермошлемом. На лице ее, однако, не было признаков удушья: выражение его было спокойное и даже приветливое.
— Смерть наступила мгновенно, — сказал Заряна. — Она не мучилась.
Аня даже не плакала — она никак не могла поверить в случившееся.
В одноместном батискафе опустили останки Матильды Васильевны уровнем ниже, прикрепили к стволу.
Проходили дни. Аня крепилась, чтобы снова и снова не переспрашивать, отчего умерла бабушка Матильда.
Как вдруг батискаф с телом исчез.
Первая обнаружила это опять-таки Тихая, однако даже она не сразу сообразила куда. Сначала она бросилась в глубь, чащобы, как бы преследуя похитителей. Доверяя Тихой чуть, ли не слепо, Михеич и Сергеев поспешили за ней. Однако минут через десять Тихая остановилась и повернула назад. На вопросы она не отвечала. Теперь Тихая не спешила, а продвигалась чуть ли не ползком.
Аня подоспела со второй группой. Она уже знала, что батискаф исчез. Первой выскочив из капсулы, бросилась к людям, понуро стоявшим метрах в двадцати. Перед ней расступились, но, кроме пустого, распавшегося надвое, как пустая скорлупа, батискафа, она не увидела в первую минуту ничего! Люди, однако, смотрели мимо батискафа — на большой, метра полтора в поперечнике, оплывок. «При чем тут оплывок?» — подумала Аня с досадой. Она обежала глазами столпившихся. Все смотрели на этот оплывок. Заряна положила руку ей на плечо, прижала к себе. Только тут Аня заметила, что оплывок почти прозрачен. В его глубине что-то темнело. Вглядевшись она различила контуры тела — так спят, свернувшись калачиком, дети. Это была бабушка Матильда.
Несколько часов у оплывка возились роботы. Никакие инструменты не брали его.
Между тем оплывок совсем потемнел. Только Тихая еще продолжала видеть тело в его глубине.
***Как тень, ходила Аня за Михеичем, выспрашивала:
— Зачем они ее замуровали? Дефилиппусы.
— Почему ты считаешь, что это дефилиппусы?
— Если не дефилиппусы, почему бабушка оказалась в оплывке?
— Еще раз говорю: мы слишком мало знаем. Возможно, стволы каким-то образом вбирают в себя все остатки.
— А личиночная нога, а батискаф?
— Не сразу, может быть, вбирают.
— Вы считаете, эти стволы могут быть…
— Чем угодно. Санитарами, похоронным бюро… Аня, возьми себя в руки.
— Хорошо, — покорно говорила Аня.
А через минуту опять спрашивала:
— Скажите мне, только правду, ее в самом деле никак нельзя достать?
— Ты же знаешь, ни один инструмент не берет эти стволы, — отвечал Михеич терпеливо, сам страшно изменившийся, осунувшийся за эти несколько суток. — Мы даже не знаем могли бы мы хотя бы взрывом их одолеть. Да и зачем, девочка? Это саркофаг, которому мог бы позавидовать любой фараон.
…Заряна предложила погрузить Аню в оздоровительный сон. Но всегда такая приветливая Аня взбунтовалась.
— Вы хотите меня усыпить, чтобы я забыла ее! Тогда вы все можете успокоиться! И во всем мире тогда не останется человека, который бы помнил и любил ее! Нет!
— Аня, — сказал Сергей Сергеевич, — твоя бабушка открыла первое внеземное существо, и помнить ее будут дольше, чем нас с тобой. Знать о ней будут во всем мире…
Но он даже сам не ведал, насколько был прав, говоря это.
***Невесело было в эти месяцы на корабле. А как горевала Тихая! Кто бы подумал, что эта жесткая, неласковая старуха, всегда шпынявшая Бабоныку, по-своему к ней привязана?
И не то чтобы в первую же минуту было видно, что Тихая переживает. Из всех, окруживших умершую, она выглядела самой равнодушной. Сказала: «Мательда здесь» — и первая ушла к капсуле.
А потом Тихая сникла. Даже широкий и острый нос ее как бы обмяк, а глаза потеряли остроту буравчиков.
Недели через две пришла она к Ане и вдруг погладила ее по голове.
— Вот так-то, — сказала она, — нету нашей Мательды. Прошла жизнь, а чего, кроме всякой тяжести, вспомнить? Детство было — не приведи бог. А и выросла — много ли добра видела? Работала до черноты в глазах. Взамужем была — и этого добра испытала — на всю жизнь наелась. Девчонку вот только жаль — была у меня Мотька. Куда вам всем до нее — шустрая и красивая, вся в меня…
Как ни грустно было Ане, она не выдержала, улыбнулась от этих слов бабушки Тихой. А та даже не заметила, продолжала:
— Хвеномен — вся в меня (она уже не говорила «хвени-мени», а почти правильно, если не считать буквы «ф», которая для Тихой и всегда-то была «хв»)… Хвеномен, одно слово. Только и она померла, царство ей небесное… А тепереча вот загнусь, как Мательда, на этом Хлюидусе и не свижусь с ней.
— Не свидитесь? — удивилась Аня. — С кем? С дочкой? Это вы, что ли, про «тот свет»?
— А то про какой же ж?
— Так почему же, раз вы уж верите в «тот свет», не свидитесь-то?
— Тот свет на той Земле остался, — сказала Тихая.
И опять Аня улыбнулась. И опять Тихая не заметила. А сказала вдруг с болью:
— Я о Мательде всё! Ну до чего ж бесполезное существо была покойница — никакого даже хвеномена в ней не было! А вот жалко ж, прямо я не знаю!
Аня как сидела, так и онемела на минуту — вытаращилась на Тихую и молчала. Только было она растрогалась, как Тихая снова все испортила. Когда же к Ане вернулся дар речи, она не стала кричать и возмущаться, как раскричалась бы раньше. Она только твердо сказала:
— Неправда, бабушка Тихая. У моей бабушки тоже был феномен. Она, как ребенок, ласковая была и ждала всегда самого лучшего.
Аня еще говорила это, а сама подумала: такая ли уж всегда была бабушка Матильда ласковая и была ли она, например, ласковая с бабушкой Тихой, даже если это и трудно было?
— А внезапное омоложение организма? — сказала еще Аня. — А как она перегрузки на испытательных стендах выдерживала? А главное — она добрая была.
Но Тихая не слушала. Она плакала крохотными мутными слезами.
***Не было дня, чтобы Тихая не отпросилась хотя бы на полчаса на «могилку» Бабоныки.
Больше она уже никогда не плакала. Тряпочкой протрет оплывок, хотя от этого ствол нимало не изменяется, постоит, не то вглядываясь, не то внюхиваясь, и при этом что-то бормочет себе под нос.
Аня никогда не подходила близко к бабушкину оплывку — боялась, не хотела видеть то, что могла увидеть, как и Тихая.
Потом Аню вообще перестали посылать на этот маршрут, и она была благодарна Михеичу.
Аня взяла себя в руки, работала, как и все, разве что прежнего пылкого интереса не испытывала.
Сергей Сергеевич то и дело оказывался возле нее, и сначала она даже думала, что это Михеич поручил ему опекать ее. Но нет, никому ничего Михеич не поручал, все это делали по велению сердца. И хотя каждый был к Ане внимателен без назойливости, но постепенно все как бы отодвинулись в сторону, потому что у Сергея Сергеевича это получалось лучше: он понимал, когда Аню можно оставить одну, а когда одной ей трудно. Он безошибочно знал, когда помолчать, а когда и пошутить, и даже анекдот, может быть, рассказать Он один умел вызвать на лице Ани улыбку. Улыбку, а не смех, после которого слезы, если они совсем близко, брызжут еще безудержнее. Никогда бы до этого Аня и подумать не могла, что требовательный, суровый Сергей Сергеевич, хотя она и раньше знала, что он добрый, может быть еще и таким заботливым и чутким.
Как-то она спросила:
— Сергей Сергеевич, почему вы столько возитесь со мной?
— Потому что люблю.
Аня сдвинула брови.
— Меня все любят, — сказала она, не оттого, что хотела похвастаться, а оттого, что ей почудился в его словах другой смысл.
— Это правда — все, — сказал Сергей Сергеевич так основательно, как он вообще говорил всё, невзирая на свою молодость. — Но я больше всех.
— Как это? — спросила Аня.
— А так, что я согласился бы умереть, только чтобы ты стала снова такой веселой и счастливой, как раньше… как солнышко…
Аня даже растерялась, а Сергей Сергеевич продолжал:
— Ну, посмотри на себя, какая ты милая, какая красивая и какая… уже взрослая.
Тоненькая зеленоглазая девушка в шапочке пушистых волос строго смотрела на Аню из зеркала. Она казалась гораздо взрослее сверстниц, оставшихся на Земле.
— Здесь же меньшая сила тяжести, — подумала Аня вслух, как бы оправдываясь. — Мы живем, наверное, быстрее…
— И не заметим, как станем старичками…
— Или снова детьми…
Она вспомнила себя на Земле — длинноногой девчонкой, которая считала себя несчастной. Вспомнила Фиму, с таким серьезным и нежным лицом, что все время хотелось смотреть на него. Вспомнила, что в детстве был он маленького роста и говорил нежным девчоночьим голосом, в то время как у самой Ани голос был сильный и резкий — кого хочешь могла перекричать.
