Дмитрий Емец - Танец меча
Когда человек говорит, что любит осень, а другой, что терпеть ее не может — оба говорят одно и то же. Разногласия, в принципе, — фильтрация впечатлений. Первый представляет пронизанный солнцем сентябрьский день и ветерок, штопором закручивающий березовые листья. Второй же — ранний вечер, холод, тоску и непрерывный дождь.
Ирка ничего не представляла. Она стояла у окна «Приюта валькирий» и бодала его горячим лбом. Рядом переминался с ласты на ласту недовольный Антигон. Круглоголовые фонари торчали вдоль аллеи, освещая только собственные лысые макушки. Вокруг них серебристыми нитями чертился дождь.
В Сокольниках прокладывали новые дорожки. В окно «Приюта валькирий» видна была куча серебристого строительного песка. Чтобы ее не размыло дождями, кучу покрыли черным полиэтиленом, похожим на лежащего человека. Вчера вечером, когда Ирке стало совсем тоскливо, она прямо из окна прыгнула на кучу и долго лежала, а полиэтилен шуршал от ветра.
Сейчас у залитой дождем черной горы сидела мокрая дворняга и, подняв морду, вслушивалась в тучи — именно вслушивалась, потому что увидеть что-то было нереально.
Ирке неприятно было смотреть на эту собаку, потому что рядом с ней трудно ощущать себя несчастной. Слишком бросается в глаза, насколько человек меньше терпит, чем самое последнее животное. В десятки раз меньше переносит. В сотни раз больше имеет. А насколько тревожнее, ропотливее.
— Сгинь отсюда! — крикнула Ирка в окно. Собака сразу вскочила и вильнула хвостом. Ирка поняла, чего она ждала.
— Антигон! Тут к тебе пришли! — позвала она. Кикимор взгромоздился на подоконник. В руках у него было причудливое орудие, изготовленное из подставки для телескопа, куска пластиковой водосточной трубы, выпрошенной у Корнелия доски эдемского дерева и конфискованных у суккуба подтяжек.
— Тэк… чуточку правее… ниже… ага… в самый раз! — бубнил Антигон.
Приложился к трубе, проверил прицел и, оттянув подтяжки, отпустил их. Рядом с собакой в землю Врезался апельсин и запрыгал к беговой дорожке. Потом еще один, и еще. Апельсиновый град продолжился секунд десять. Антигон прыгал у водосточной трубы, пытаясь его остановить.
Скулящая собака, сшибленная с лап апельсином, скрылась за деревьями.
— Ты чего? — спросила Ирка.
— Не знаю, гадская хозяйка! Вчера там сосиски были! Вечно они в своем супермаркете все переставляют! Найду, кто это делает: насмерть защекочу! — оправдываясь, заявил Антигон.
В его неудачах постоянно виноват оказывался кто-то другой.
Ирка дернула дверцу шкафа, и оттуда на нее шагнул человек. Она заслонилась руками. Человек тоже испугался: дернулся и заслонился. Зеркало! Ирка нервно засмеялась, хотела остановиться, но не смогла. Смех перешел в рыдания. У нее началась истерика.
Потом встала и подошла к зеркалу. Лицо, вынырнувшее в стекле, показалось ей незнакомым. Большелобое, некрасивое, с маленьким упрямым подбородком. На Ирку оно смотрело враждебно, с подозрением. Глаза — красные, уставшие от чтения. Глубоко несчастный человек, окопавшийся в своем внутреннем пространстве. В сущности, право быть любимым — главное право каждого человека. А она никому, совсем никому не нужна! И никогда не будет нужна!
Мысли двигались цепочкой, тоскливые, безрадостные, давящие. Шуршащие, как ползущая по фольге кобра, они становились все громче, все отчетливее.
— Убей себя! Хуже все равно не будет! Хватит терпеть — убей! — услышала Ирка голос, который был, скорее всего, ее собственным.
Валькирия-одиночка вздрогнула. Подошла к окну. На миг ей показалось, что там, на аллее, стоит Багров и смотрит на нее. Но нет. Просто поздний бегун.
Да, правда, хуже не будет! Осень. Дождливая хмарь. Тоска. Жажда света и солнца. И все бесполезно!
Ирка призвала копье. Медленно повернула его наконечником к себе. Наконечник полыхал. Один укол, одно прикосновение — и все кончено. Медленно, очень медленно Ирка занесла копье вперед на всю длину руки. Привычно оценила дистанцию: замах небольшой, но должно хватить. Сердце у нее не билось, а проваливалось куда-то. И правда, как просто! Только один укол!
— Давай! — повторно шепнул голос.
— Да! — сказала Ирка сквозь зубы. — Пора!
Она сделала быстрый бросок мимо плеча, за спину. Повернулась. Копье валькирии не знало промаха. На стене, пригвожденный копьем, болтался дохлый молоденький комиссионер, медленно теряющий морок невидимости. На шее у него качались два шарика на нитке. Ага, дистанционный передатчик мыслей… Так она и думала!
Ирка взяла копье за древко и, раскачав, выдернула.
— Знаешь, на чем ты прокололся? Слишком спешил… По мне, так право человека — любить самому. Ныть любимым — глубокий факультатив, — объяснила она.
Зажав пальцами нос, Антигон отправился выносить пластилин.
Около полуночи, когда Ирка не выла волком только из опасения действительно превратиться в волчицу, к ней пришла Бэтла. Она была свежа, бодра и в каждой руке держала по шоколадке. На волосах у валькирии сонного копья мелкими каплями дрожал дождь.
— О, привет, поганка! Иди сюда — я тебя лелеять буду! — крикнула она Антигону, бросаясь его обнимать. Кикимор, плюясь и ругаясь, полез прятаться под стол.
Бэтла засмеялась и круглым локтем ударила в центр рамы.
— Ну и душно тут у тебя! Человек как подсолнух! Ему нужен воздух и свет!
Окно чавкнуло. Шпингалет отлетел. В раму ударило косым дождем. Внизу, у кучи песка, сидел на корточках оруженосец Бэтлы Алексей и кормил «апельсиновую» собаку полуметровой палкой колбасы.
Ирка толкнула стол ногой.
— Мне плакать хочется! — пожаловалась она.
— Так плачь! И пробеги под дождем километров пять! Вместе с плачем прочухивает на раз! — посоветовала Бэтла, насильно забрасывая ей в рот кусок шоколада.
Ирка прожевала.
— А теперь двинули! — Бэтла подтолкнула ее к люку.
— Куда?
— К Фулоне. — Бэтла заглянула под стол, откуда на нее таращился Антигон. — Вылезай, ворчун! С нами пойдешь!
Они перелезли через забор Сокольников и стали ловить машину. Расшалившаяся Бэтла раскрутила Антигона за ласту и под мороком младенца забросила в окно проезжавшего мимо такси. Повеселевший после нашатыря водитель привез их к Фулоне.
Все валькирии были уже тут. Ламина кокетничала с оруженосцами. Один укрывал ей пледом ноги, другого она томно просила помешать ей ложечкой чай, потому что «тут нужна твердая мужская рука». Свое копье, однако, твердой мужской руке она никогда бы не доверила.
Хола разговаривала по телефону со своей подругой Нюрочкой. Эта Нюрочка была известна тем, что ей все требовалось бесконечно разжевывать.
— Ты сегодня особенно тормознутая! Как может муж моей сестры быть не замужем? Тьфу, ты… ну, короче, ты поняла…
Таамаг за что-то разозлилась на оруженосца Ильги, посадила его на шкаф и велела не слезать двадцать минут. Оруженосец сидел на шкафу, не сводил взгляда с часов и делал вид, что это очень забавная шутка.
Ильга, только что вернувшаяся с работы, тихо умирала на стуле у окна.
— Я так больше не могу! — стонала она. — Я уволюсь! Мало того, что со мной в комнате сидят шесть тупых наседок! Так они завели себе кучу разных карточек, целый день переставляют их и обсуждают, кому на что надо звонить, чтобы было дешевле!
— А ты осуждаешь! — сказала Хаара.
— Чихать! Осуждать, что кто-то осуждает, хуже, чем самой осуждать! — заявила Ильга.
Ирка громко кашлянула, обозначая свое присутствие в комнате. Заметив ее, другие валькирии сразу замолчали, и из разобщенных ссорящихся женщин Стали единой отторгающей стеной. Ирка в очередной раз почувствовала, что можно ссориться и оставаться при этом своим, а можно всем улыбаться и быть чужим.
Правда, и у Ирки имелись тут свои защитницы: неуклюжая, грохочущая Таамаг, Бэтла и Гелата.
Гелата толкнула Ирку на свой стул, задвинула ее в удобный уголок за шкафом и принялась закармливать насмерть, решительно собирая с тарелок других валькирий все, что было стоящего. У кого-то кусок торта, у кого-то куриную ножку. Другие валькирии тихо сопели, но возражать никто не решался. При всей своей кажущейся мягкости внутри Гелата была стальная.
Ирка отважно мешала крем с мясом, поочередно откусывая от торта и ножки. Она смотрела на Гелату — такую светлую, улыбающуюся, и думала, что никаких поводов для радости у той нет. Интересная она, Гелата! Живет в Солнцеве с получужой старушкой, у которой сто две болячки на неделе, не считая обид на весь мир и дурных настроений. Вещей — полтора чемодана, да и с теми согласится расстаться в любой момент. Похвалишь что-нибудь — моментально дарит.
Будущее? Личная жизнь? Говорить нечего. Личная жизнь валькирии — ее копье, щит и шлем. Измен они не прощают. И при всем при этом из валькирий Гелата самая радостная. Счастлива напролом, вопреки всему. Точнее Ирка не могла выразить и путалась в противоречивых понятиях.
