Юрий Коринец - Заблудившийся робот
«Р-р-р», — сказал старый Том.
«Вот-вот, именно так! — подтвердил мусорщик. — Они подходили все ближе, я уже мог их разглядеть. Восемь роботов несли гроб, а девятый, самый большой, важно выступал впереди… О! Посмотри на нашего Тома! Как он на меня уставился… Можно подумать, он что-то знает!»
«Дальше, дальше! — закричала жена. — Оставь старого Тома в покое!»
«Итак, я увидел, как все они медленно и празднично шли прямо на меня, с каждым шагом восклицая: «Р-р-р! Р-р-р!»…
«Р-р-р», — опять сказал старый Том.
Мусорщик испуганно взглянул на робота, побледнел, но продолжал:
«Представь себе: они остановились как раз напротив кучи ржавого железа, которое я наскреб для отправки в плавильную печь… Но посмотри на старого Тома! Он уставился на меня, в точности как они!»
«Рассказывай, рассказывай, — сказала жена. — Что ты пристал к старому Тому?»
«На чем я остановился?.. Ах, да: они все стояли и пялили на меня свои глазища, и стрелки в них бегали туда-сюда, туда-сюда… Наконец ко мне подошел тот самый робот, который выступал впереди. Он посмотрел мне прямо в лицо и сказал: «Передай Тому Тимбуму, — он проговорил это противным визгливым голосом, — передай Тому Тимбуму, что Тим Томбум скончался!» Вот потому я и спрашиваю тебя: не знаешь ли ты, кто такой Том Тимбум? Иначе как же я передам Тому Тимбуму, что Тим Томбум скончался?»
«Посмотри на старого Тома! — вскричала жена. — Посмотри на старого Тома!»
Мусорщик замер на месте. Ибо старый Том вдруг поднялся во весь рост, его квадратные зеленые глаза засверкали, и он проскрежетал:
«Что-о? Старый Тим помер? Это значит, что отныне я — Король роботов!»
Сказав это, робот бросился вон из дома. С тех пор его никогда больше не видели…
Тарабам замолчал.
— Хорошая сказка, — сказала мама. — Только немножко страшная…
— И ничего не страшная! — сказала Катя.
— А у роботов есть короли? — спросил Юра.
— Были, — сказал Тарабам.
— Где?
— На планете УЛИ. Но в стародавние времена, много тысяч лет тому назад. Сейчас королей нет.
— А кто сейчас главный на планете УЛИ? — спросила Катя.
— Самый главный начальник на планете УЛИ — чрезвычайно разумное существо! Со странным именем — КАР-ЦОВ…
— Но в этом имени есть что-то человеческое, — сказала мама.
— Пожалуй, есть, — согласился, подумав, Тарабам.
— Он добрый? — спросил Юра.
— Он очень-очень-очень добрый! — ответил Тарабам. — И мудрый! Я верю, что он меня здесь разыщет…
— Вот будет хорошо! — громко захлопал в ладоши Юра.
— Однако, ребятки, теперь пора спать, — сказала мама.
— А ты еще знаешь сказки? — спросил Юра Тарабама.
— Знаю, — важно кивнул Тарабам.
— Сейчас спать, — повторила мама. — Он теперь всегда будет рассказывать вам сказки. Но с условием, чтобы вы вовремя засыпали… Спокойной ночи!
Тарабам обнял Катю и Юру и тоже пожелал им спокойной ночи.
— Хорошо бы он тебя скорее нашел, этот твой КАР-ЦОВ, — сказала Катя полусонным голосом; а сама подумала, что если КАР-ЦОВ найдет Тарабама и возвратит его на планету УЛИ, им с Юрой станет очень грустно и одиноко…
А потом мама потушила ночник, и они с Тарабамом на цыпочках вышли из комнаты.
Как папа нарисовал в картине гаечку, и к чему это привело
Я опять долго не был в квартире-108 — закрутили дела. Но я все время думал о своих друзьях — что там у них нового? Как-то я позвонил папе.
— Привет! — сказал я, услышав его голос. — Это я… Как дела?
— Отлично! — весело ответил папа.
— А Тарабам?
— Тарабам молодцом: помогает по хозяйству. Приглядывает за детьми. Мы на него не нарадуемся.
Ну что ж, — обрадовался я. — А с картинами как?
— И с картинами налаживается. Одну уже приняли.
— Так что ж ты молчишь! — воскликнул я. — Мог бы и позвонить… Какую приняли-то?
— А ту самую — помнишь? — которую мы последний раз обсуждали.
— И что, она опять пылилась в кладовке? Или ты над ней основательно поработал?
— Да нет, в кладовке она больше не пылилась. А работал я над ней не так чтобы уж очень основательно, но все же… Главное, я нарисовал в ней гаечку!
— И гаечка имела успех? — удивился я.
— Не гаечка имела успех, а картина! Гаечку я потом замазал.
— Ничего не понимаю, — растерялся я. — Зачем ее тогда было вписывать?
— Это не так просто объяснить… Скажу только, что Тарабам — умнейшая личность! Его мысль с гаечкой была гениальной.
Все это меня чрезвычайно заинтересовало.
— Начни все сначала и объясни толком, — сказал я. — Ты послушался Тарабама и вписал в картину гаечку. А потом? Рассказывай по порядку.
— В общем, дело было так… После того раза, когда ты у нас был и Тарабам заговорил о гаечке, я стал долго и мучительно думать. Трое суток я спал, почти не вставая, и во сне мне все время являлась эта гаечка. И я думал, думал, думал — рисовать или нет? Ты же знаешь мой метод…
— Знаю: размышления во сне.
— Вот именно. Что-то в этой гаечке было: какая-то тайна! Не просто же так он о ней заговорил. Я снова посоветовался с Тарабамом. Но он ничего нового не сказал. Он все время повторял: «Нарисуй гаечку! Нарисуй гаечку! Такую маленькую, блестящую, одинокую!» В результате он меня просто загипнотизировал этой гаечкой! Я уже не мог от нее отделаться. Я видел ее не только во сне, но и наяву. Я смотрел на картину и видел в правом нижнем углу, в траве, маленькую блестящую стальную гаечку. И как-то утром я ее нарисовал. Но вот тут-то и зарыта была собака! — ехидно захохотал папа.
— О чем ты говоришь? — не понял я.
— О камертоне! Понимаешь?
— Камертон при ударе издает один и тот же звук, — вспомнил я. — И по этому звуку настраивают музыкальные инструменты…
— Совершенно верно! — сказал папа. — И в живописи есть камертон: какой-нибудь предмет. В природе ли, в картине ли — определенного цвета и освещенности точка или пятно. От него пляшут, как от печки, понимаешь? Ему подчиняют в картине все остальное — по цвету и освещенности. С ним все сравнивают — что теплее его или холоднее по цвету, что темнее или светлее по освещенности, — такое пятно и есть живописный камертон! По нему и настраивают всю картину — ее цвет и свет… Так вот: нарисованная по совету Тарабама гаечка и стала таким камертоном! — закончил папа.
— И по ней ты заново настроил картину?
— Совершенно верно! Как только в углу картины засияла гаечка, я сразу увидел все свои недостатки! Вернее, недостатки картины! Я увидел, что она пестрит! Что в ней нет единой цветовой гаммы! И я молниеносно переписал всю картину. Что надо, сделал темнее, что надо — светлее… кое-что утеплил, кое-что взял холодней. О, я работал как одержимый — запоем! Я переписал картину в три дня!
— Дальше, — прошептал я.
— Что дальше? Дальше я отнес ее в закупочную комиссию! Члены комиссии сначала долго смотрели на нее. Потом они вдруг кинулись меня поздравлять. Они жали мне руки, обнимали меня, они кричали: «Чудо! Шедевр! Гениально!» Ты не можешь себе представить, что там было! Все чуть не плакали от восторга. Правда, потом, когда все успокоились, председатель комиссии высказал одно маленькое замечание: он предложил убрать гаечку…
— Камертон?
— Не камертон, а именно гаечку! Он предложил сделать из нее маленький камешек в траве. Такой же формы, цвета и освещенности. Он сказал: к чему тут гаечка? Уж лучше камешек! И я тут лее же мазнул (краски у меня были с собой, на всякий случай) — и картина пошла!
— Ну, а Тарабам что сказал? Он в курсе?
— Конечно, в курсе, — сразу погрустнев, ответил папа. — С Тарабамом все не так просто… Он очень огорчился, когда я ему сказал, что замазал гаечку. И с тех пор ходит сам не свой. Он даже просил меня нарисовать несколько гаечек и повесить ему на кухне… ты же знаешь, он там спит…
— Да, — сказал я. — Печально. И странно.
— Более чем странно, — подтвердил папа. — А еще Тарабам выразил желание заняться масляной живописью! Он заявил — и весьма категорично, — что хочет писать со мной картину «Металлолом. Материал для размышлений»… Представляешь?
— Ну и что? Пусть пишет! — сказал я. — Зачем мешать?
. — Конечно, — согласился папа. — Может, у него талант откроется. Что ни говори, а эту гаечку он здорово придумал!
— А что ты сейчас делаешь? — спросил я. — В данный момент?
— Сижу и вписываю в картины гаечки! А потом все переписываю… дело идет на лад!
— Желаю успеха! — сказал я.
— Ты заходи, не пропадай, — сказал папа.
— Непременно скоро зайду, — обещал я. — Интересно взглянуть на эти ваши гаечки… камертоны то есть. И передай привет Тарабаму. — Я положил трубку.
— Да, — сказал я сам себе вслух. — Живопись — это действительно, великая тайна. Но Тарабам… каков, однако, мудрец!
