Анвар Абиджан - Аламазон и его пехота
Это охладило пыл Кандыра. Он только ткнул в Ишмата, перепуганного до смерти, копьем и махнул рукой:
— Ладно, оставьте его. Но только обязательно доложите почтенному Фискиддину и об этом… Пусть покарает его сам Создатель!
— Ну и угораздило тебя! — прошептал Аламазон, когда они снова в сопровождении Тыртыка и Шылпыка отправились в путь. — Говорил же Хумо Хартум, что ишак у них священное животное!
— Да я забыл! — плачущим голосом оправдывался Ишмат. — Увидел ослика и вспомнил нашего длинноухого. На нем, бывало, катаешься, катаешься, и ничего. Ой, быстрее бы нам вернуться! И он опять стал хныкать и вытирать слезы.
Аламазон пристроился к Хумо Хартуму и зашагал с ним рядом.
— Вы обещали рассказать, когда осел стал здесь священным животным.
Старик насмешливо улыбнулся, теребя седую бороду, потом тихо начал свой рассказ. Тыртык и Шылпык, шагавшие впереди пленников, не обращали на них внимания, они стремились быстрее попасть в свои дома.
Как явствовало из рассказа Хумо Хартума, Маджиддин Равшани в своей «Книге скорби» приводил эпизод, когда маленький Мадумар в первые дни своего пребывания в Юлдузстане случайно повстречал старую ослицу. Он был младшим в семье, еще тосковал по соске, и потому, когда ослица легла, осторожно пристроился к ней и начал сосать теплое молоко. Его наказали и забыли об этом. Но впоследствии, когда Мадумар стал визирем, насмешники стали называть его «ослиный сын». Тогда Мадумар объявил осла священным животным и заставил поклоняться ему.
— А как попала сюда старая ослица? — спросил Аламазон, но старый Хумо этого не знал.
Пока они беседовали, вдалеке показались очертания дворца. Зрелище в самом деле было величественным.
Освещенный звездами-планетами, он переливался миллионами огней — это сверкали драгоценные камни самых разных оттенков. Дорога, выложенная глиняными плитками, стала шире. Появились и дома — высокие, с древними стрельчатыми арками, с куполами, украшенными узорами, с красивыми двориками, оплетенными зеленью желтовато-алых кустов. На мраморных плитах, которые заменили глиняные, стали попадаться изображения то персика пожелание здоровья и благоденствия, то надпись с изречением. Сквозь алебастровые решетки домов смотрели на путешественников жители города — в красных чапанах, тюбетейках, кое-где были видны чалмы.
— Есть хочу! — заныл Ишмат. — Давайте остановимся!
— Быстрее, не разговаривать! — подтолкнул его Тыртык. Потом, словно спохватившись, пробормотал:
— Если мы доставим их во дворец в таком виде, как бы нам не попало!
— Да, надо их приготовить! — поддакнул Шылпык.
Они свернули в боковую улицу. Там Тыртык подошел к дувалу и, протянув свою длинную руку, сорвал пучок какой-то травы.
— Ну-ка, натирайтесь! — приказал он.
Ишмат, ни слова не говоря, стал тереть пучком руки и плечи. Кожа его вмиг стала серой и словно присыпанной пылью. Тыртык подал второй пучок Аламазону:
— И ты тоже пошевеливайся!
— Я, пожалуй, останусь здесь, — проговорил Хумо Хартум. — Недалеко отсюда живет мой старинный друг. Я попрошу, чтобы он приютил меня на время. Может, мальчики помогут мне донести узел?
— Ха, у него еще есть друзья! — захихикал Шылпык. — Кому ты сейчас нужен?
— Ты думаешь, все люди похожи на тебя? — насмешливо улыбнулся Хумо Хартум.
— Не разговаривать! — замахнулся на него копьем Тыртык. — Не хочешь идти во дворец — твое дело, но не мешай нам работать!
Аламазон обратился к старику.
— Не унывайте! У нас еще будут хорошие дни.
— Я не могу идти с вами, — прошептал ему Хумо Хартум. — Но я буду следить за событиями. Если нужно, приду к вам на помощь. А то ведь меня, пожалуй, бросят в темницу, тогда какую пользу я вам смогу принести?
— Ты почему не натираешься? — закричал Тыртык.
— Не буду я натираться всякой дрянью! — Аламазон, видя, что Ишмат стал поразительно похож на серую обезьяну, решил: что бы ни случилось, но в таком виде он не пойдет по улицам этого прекрасного города!
— Аламазон, давай я тебя хоть чуточку оботру! — Ишмат боялся остаться без своего друга, но в то же время страстно хотел уцелеть сам.
— Ни за что!
— Ну так пеняй на себя, — хмуро сказал Тыртык. — Я вижу, тот умнее тебя! — Он показал на Ишмата.
Путешественники пошли дальше. Аламазон заметил, что жители города смотрят на него не отрываясь — наверно, в последнее время не часто приходилось им видеть чистое, открытое лицо! Но и сам он смотрел вокруг с изумлением. Одно дело знать, что Грязнуля Первый запретил людям мыться, а другое дело — видеть это воочию. Зрелище и в самом деле было удручающим — на улицах, выложенных белым и коричневым мрамором, туфом, возле белых алебастровых домов и сияющих куполов бродили грязные, понурые люди. И у него гневно сжались кулаки. Народ, который, по словам Хумо Хартума, был чистоплотным во многих поколениях, дошел до такого состояния!
И он начал думать о наставлениях, которые на прощание оставил ему мудрый старик.
— В первую очередь нужно подумать над тем, как унизить в глазах народа падишаха, как лишить его величия. Это трудно. Ведь столетиями народу внушали, что владыка трона так же священен, как и сам трон, и тот, кто поднимает на него руку, замахивается на самого бога. Но Грязнулю Первого ненавидят в народе, и если найти верных людей, то все, можно переменить.
И сейчас, приближаясь к великолепному Алтынсараю, Аламазон гордо поднимал голову. Не может быть, чтобы ему не удалось вместе с Хумо Хартумом помочь делу! И не один ведь такой Хумо Хартум есть здесь, нужно только присмотреться, поискать единомышленников.
Думая обо всем этом, Аламазои почувствовал, насколько достойнее вывести целый народ на свободу, нежели одарить несколько десятков, даже сотен людей золотом.
— Держи голову выше, эй, Френсис! — он толкнул Ишмата, шагающего с опущенной головой. — Священный поход продолжается. Впереди — Дворец Грязнули Первого!
ГРЯЗНУЛЯ ПЕРВЫЙ
Весть о том, что пойманы два лазутчика из Змеиной пещеры, очень обрадовала Фискиддина Фискала. Ведь какая прекрасная возможность показать свою деловитость. А то как бы владыка не подумал, что в Юлдузстане можно обойтись без тайной службы. Прощайте тогда все привилегии, доходы — и для себя, и для родных!
— Вот это хорошо, — Фискиддин потирал руки. — Теперь все почувствуют, что без меня не обойтись.
Необходимо было широко оповестить всех о том, что лазутчики обезврежены и пойманы. И подходящий случай предоставлялся: в увеселительной части дворца шел большой пир по случаю того, что у владыки прорезался коренной зуб. Начальник тайной службы поспешил туда. Когда он вошел, поэт Дутари читал последние две строки своей новой газели (все они, без исключения, были посвящены падишаху и приближенным):
Эй, Дутари, зачем любить свою мать,Грязнуля Первый — опора твоя!
Придворные, сидя у достарханов, вовсю ели и пили, делая остановки, чтобы хором произнести славословие Грязнуле Первому или похвалить музыку и стихи.
Увидев, что начальник тайной службы демонстративно направился к владыке, всем своим видом словно говоря: «Вы тут пируете, а я занят государственными делами!» Музыканты, которые собирались было заиграть после Дутари, опустили инструменты. Тогда и остальные гости перестали жевать и навострили уши, желая услышать, что за скандальное известие принес сюда Фискиддин Фискал. Бурбулит Идрис Ибрагим, грозно топорща усы, встретил Фискиддина угрожающим взглядом — у как он посмел нести весть владыке, не передав ее предварительно ему, главному визирю?! Но Фискиддин недаром был опытным придворным. Упав перед владыкой и едва не касаясь своей головой его парчового сапога, он заговорил:
— Самый умный и справедливый изо всех владык, разрешите пожелать Вам удачи, Вам и священному Ослу кланяется покорный слуга Фискиддин Фискал!
— Ладно, говори, чего у тебя там, — сказал молодой падишах, вытирая нос рукавом.
— По тайному поручению вашего любимого визиря Бурбулита Идриса Ибрагима мною на всякий случай была устроена засада возле Горячей пещеры и Зеленой глыбы. И он был прав — мы поймали двух хорошо обученных и вооруженных неизвестным оружием лазутчиков.
Увидев, что Бурбулит поблагодарил его взглядом и усы его опустились, что означало хорошее настроение, Фискиддин продолжал:
— Поскольку их вторжение могло принести большой вред нашей стране, наши доблестные стражники, задержавшие их, достойны того, чтобы каждого из них одарили тридцатью баранами!
Грязнуля Первый нерешительно посмотрел на дядю. Бурбулит знал, что начальник тайной канцелярии даст каждому стражнику по барану, а остальное возьмет себе. Но разве не так поступал каждый придворный? И он в знак согласия кивнул головой.
