Сильвана Мари - Последний орк
— Но почему ты говоришь, что мне это подходит?
— Твое телосложение никак не для попрошайки. Судя по твоему росту, ты вымахаешь футов на шесть с половиной в высоту и на три в ширину. Тебе нравится просить что-то или быть кому-то должным?
— Да я лучше сдохну!
— Вот видишь. У тебя нет ни склонности, ни телосложения для карьеры просящего милостыню. Быть резчиком по дереву, которому никто не платит, — на это есть твой отец…
— Не смей насмехаться над моим отцом!
— Я не позволил бы себе этого ни за что на свете. Мне не хватит и тысячи лет, чтобы выразить все то уважение, которое питаю я к твоим родителям. Клянусь самым для меня святым — жизнью моего сына.
— У тебя есть сын?
— Есть, и перед тем, как меня арестовали, я приказал ему отречься от меня, забыть, подтвердить все предъявленные мне обвинения и жить дальше. Послушай, я всего лишь хочу открыть тебе глаза. Если бы твоему отцу платили, как полагается, ты мог бы перенять и продолжить его мастерство; но судя по тому, как обстоят дела, тебе лучше найти себе какое-то другое занятие. Когда наемники на службе, их кормят и им платят, то есть они могут посылать заработанное домой. Среди их обязанностей — держать бандитов и орков подальше от границ, как в былые времена, до Бесконечных дождей. Больше нет ни сторожевых башен, ни сигнальных огней, ни стен — хорошо хоть есть наемники. Как видишь, никакого блеска, никакой славы. Лишь тяжелая работа, смены караула, засады и кровопролитие, но без наемников пограничные земли беззащитны…
— Наемники сражаются с орками?
— Конечно, сражаются. Ты что, думал, что против орков пойдут кавалеристы в блестящих доспехах? Ведь так перья на шлемах могут испачкаться! На это годятся наемники: доспехи у них легкие, из кожи и металла, хоть не блестят на солнце, зато не мешают в долгих переходах. Ремесло наемников — как твое браконьерство: неизбежно и презренно, и никто никогда не поблагодарит, но кому-то надо им заниматься, этим ремеслом, иначе орки вернутся. А хуже орков нет ничего и никого. Они даже хуже Судьи-администратора.
Ранкстрайл слушал и размышлял. Мечта стать рыцарем незаметно съежилась, покинула его в жаркие дневные часы и превратилась в зыбкую фантазию беглых мгновений между сном и явью. Лишь когда глаза его уже закрывались, Ранкстрайл представлял, как он доказывает свое мужество Варилу. Ему виделось, как он скачет во главе всадников, освобождая осажденный город. Как он возвращается домой в золоте и славе, и жители Цитадели, сердца самого центрального из трех колец крепостных стен, в тени старинных аллей и среди пышных садов преклоняются перед ним и провозглашают его королем.
Но даже в его детских фантазиях о почестях и славе не исчезало чувство растущего беспокойства: осознание того, что орки когда-нибудь вернутся — ведь рано или поздно они всегда возвращались. Это мрачное предчувствие пряталось глубоко внутри, подобно тем вещам, которые мы просто знаем, и всё, так же как он знал, что он — это он. В конце концов Ранкстрайл переворачивался на бок, стараясь устроиться поудобнее и не разбудить вшей, и засыпал, думая о том, что, как бы то ни было, у него всегда будет возможность стать наемником. Тогда он хотя бы сможет сражаться с орками.
После короткого сна Ранкстрайл просыпался среди ночи. Он выходил из дома и, избегая рыскавших во тьме взглядов стражников, перелезал через стены, на которых теснились огороды, висячие виноградники и фиговые деревья, торчавшие в пустоте тут и там. Он отправлялся в ледяную тьму рисовых полей на поиски хоть какой-нибудь еды для себя, своей семьи и всех тех несчастных, которые стучали, прося о помощи, в их украшенную резными грифонами, цаплями и райскими птицами дверь.
Браконьерство оказалось сложным ремеслом, требовавшим различных дополнительных способностей: найти цаплю, подбить ее, ускользнуть от егерей и вернуться обратно через Большие ворота, не привлекая внимания стражников. Ко всему этому, уже дома, прибавлялся отцовский взгляд. Отец никогда не запрещал ему охотиться — после Вспышки родился еще один братик, Борстрил, мать все кашляла и не могла больше работать прачкой, и всех нужно было кормить… Но доводы здравого смысла не могли стереть поражение и отчаяние в глазах отца, который постоянно утверждал, что он не голоден, лишь бы не дотрагиваться до принесенной сыном добычи, ради которой тот рисковал не только телом, но и душой. Соседи давно заметили, что в их доме всегда есть еда, — по запаху жаркого, который поднимался над трубой дома, надо мхом и папоротником, покрывавшим крышу, и частенько в их дверь стучал кто-то, нуждавшийся в помощи.
Ранкстрайл пропадал в рисовых полях все ночи напролет. Но не каждая ночь дарила ему добычу. Он научился угадывать передвижения егерей по глухим крикам филинов. Научился двигаться, не бросаясь в глаза филинам, которые своими глухими криками могли выдать его местонахождение егерям.
Стоя по колено в воде, он научился терпеть холод и усталость, парализующие его неподвижные ноги. Научился плавать «лягушкой» — на случай, если вдруг из-за какой-то неполадки в плотине неожиданно поднимется уровень воды или осенние дожди превратят рисовые поля в глубокие пруды. Из большой ивовой ветки он смастерил себе оружие, метавшее на большие расстояния острые стрелы: охотничий лук, небольшой, высотой где-то в три фута. В его центральной части Ранкстрайл вырезал букву Р. Он прятал лук в дупле дерева, росшего сразу за воротами городской стены. С пращой в руках ему не было равных, но в стрельбе из лука он не слишком преуспел. Как только Ранкстрайл научил стрелять из лука свою сестру Вспышку, она сразу же превзошла его мастерством.
Рыжие и серые цапли, а порой и кролик или барсук предназначались его матери, слабым и больным, малым детям, беременным женщинам; помимо прочего, нужно было кормить еще и Свихнувшегося Писаря. Желая избавить последнего от побоев, Ранкстрайл купил расположение и преданность мальчишек Внешнего кольца, организовав их в банды, которые время от времени брал с собой в ночные вылазки. И лишь тогда он открыл, что многие ребята, даже старше его, боялись темноты.
Для него темнота всегда была верной и приятной подругой, она окутывала его своим темным покрывалом, под которым он легко передвигался, ориентируясь по запахам так же легко и уверенно, как днем — по окружавшим его предметам. То, что кто-то боится темноты, смутило и озадачило его не меньше, чем факт, что все, кроме него, с большим трудом жертвовали часами сна.
Ранкстрайл научился основному правилу командования: как можно меньше приказов, четких и всегда выполнимых. Хороший командир не терпит споров, никого не унижает и никому не позволяет кого-либо унижать.
Наперекор всем существующим традициям, невозмутимый перед любой критикой и оскорблениями, Ранкстрайл принимал в свою банду и заинтересованных девчонок (единственной желающей на тот момент была его сестра Вспышка), стремясь предоставить и им возможность выбора: лично ему казалось, что любое занятие, даже неподвижное стояние по колено в ледяной воде, когда сердце уходит в пятки от страха перед егерями, было несравненно лучше той единственной судьбы, которая ждала всех женщин Внешнего кольца, — быть прачкой.
Когда Вспышка увязалась за ними в первый раз, ему пришлось учить ее перелезать через стены. Сестра схватывала на лету, но это все равно задержало вылазку. Что подлило масла в огонь, уже полыхавший кое в чьих сердцах, оскорбленных участием девчонки в ночных приключениях.
— Дети уродки и идиота, который не придумал ничего лучше, как на ней жениться… — пробормотал кто-то из мальчишек.
Дело было ночью, но Ранкстрайл сразу же безошибочно определил, кому принадлежал голос. Ненависть вперемешку с яростью переполнили его. Он понял, что на этот раз не удовлетворится ни первыми синяками противника, ни его мольбами о пощаде. На этот раз ничто не остановит его, ни кровь, ни переломанные кости. Все, чего он желал, — это схватить говорившего за горло и сжимать до тех пор, пока тот не испустит дух, чтобы навсегда пресечь любые возможные в будущем оскорбления.
Но Ранкстрайлу не пришлось даже прикасаться к болтавшему. Его словно парализовал издевательский голос Вспышки.
— Боги всех наказывают по-разному, — ничуть не смутившись, громко прошептала она, — моей маме они дали шрам от ожога, твоей — сына-придурка. И поверь мне, это намного хуже. Было время, когда у моей мамы на лице не было никакого шрама, и на том свете его тоже не будет, а ты на всю свою жизнь как был, так и останешься идиотом.
Ребята прыснули в кулак, стараясь подавить хохот, и Ранкстрайл снова смог дышать. Его ярость улетучивалась, теряя с каждым мгновением весь свой смысл. Он понял, что не сможет избивать всех идиотов на своем пути, — ему стоило поучиться у Вспышки, тогда все обидчики чувствовали бы себя круглыми дураками, а маме не пришлось бы больше вздрагивать, как вздрагивала она каждый раз, когда узнавала, что Ранкстрайл кого-то отлупил. Он раз и навсегда запретил себе драться, даже начинать драку: той ночью он понял, что мог дойти до убийства, отчего на него нашло какое-то легкое головокружение или, может быть, тошнота.
