Андрей Балабуха - Альфа и омега?

Андрей Балабуха

Альфа и омега?

Какое все-таки весельеНа вороном лихом конькеНестись вселенской карусельюС еловой сабелькой в руке!

Бог весть, кто сказал «а». Может, конечно, и сам Бог. Но скорее, все-таки, медельинский наркокартель, у которого, ясное дело, были деньги. Правда, чтобы их стало еще больше, миру надлежало быть или слишком сытым, или слишком напуганным. Второе, разумеется, проще. А как это соорудить, хорошие головы всегда придумают. Так деньги и сошлись с головами. Следовательно, эти последние сказать «а» никак не могли. Впрочем, кто знает? Головы-то у молодых леваков из «Сендеро луминосо» были светлые. По крайности, местами. Так что и они могли подкинуть медельинцам идею. Ладно, пусть будет два «а».

Так или иначе, а в недрах тайного притона, оборудованного в глубокой пещере, которую создал в гранитных склонах вулкана Хуйнапутина (или Хуайнапутина, или Уайнапутина — смотря какой карте верить), само собой, Бог, головы, обручившись с деньгами, учинили маленькое, но могучее производство, где из добытого в разных местах по случаю добра творили с чьей-то точки зрения зло, а со своей — добро еще большее, если не высшее — водородную бомбу. Что ею взрывать, еще не решили: то ли недобитый Нью-Йорк, то ли грозный Кремль, то ли позабывший заветы Великого Кормчего толстосумный Пекин… Но что-нибудь — непременно. Если бомба лежит на полке, она должна рвануть.

Но вот кто сказал «б», ясно как божий день. Астероид, занесенный в каталоги под номером 117-03, обточенная солнечными ветрами каменюга размером в полтора Колизея, заглянул прямехонько к ним в гости и сказал: «Бум!»

Бум получился куда серьезнее, чем предполагали бредущие сияющим путем: бомба рванула — сделали-таки ее на совесть. Вулкан тоже рванул, дабы показать, что умеет петь дуэтом. Но соседним стало обидно, и дуэт превратился в хор.

И было пламя, и вознесся пепел, и пала тьма.

День последний?

Город просыпался, омываемый ясными, но холодными еще солнечными лучами, и свежел на глазах, как лицо, ополоснутое водой из бадейки. Отставной полусотник княжого войска Онуфрий Свияга вышел на крыльцо и потянулся, принимая утренний свет в волосатую грудь, отчего, казалось, и дышать-то делалось легче. И не потому, что в избе душно, а потому, что душа радуется.

Из-под скрипучей — сторожевой — лестницы высунул любопытную морду бурундук, зыркнул по сторонам, ничего интересного не углядел и уежился обратно. За забором, по улице, разъезженной и грязной (город как-никак, движение!), шла от колодца баба с коромыслом — Анна, челядинка соседа, старшины гончарного цеха Гаври Юрьина. Полусотник проводил ее взглядом — поутру скорее праздным, нежели заинтересованным.

Колокола еще не возвестили сбор. И нескоро возвестят — на все времени хватит: и себя в надлежащий порядок привести, и неторопливо пропустить кружку-другую чаги копченой, и холопьям, кому на праздник путь заказан, наставления дать, мягкие, натурально, ласковые по такому случаю, но чтобы дело помнили. Холопьями его сам князь пожаловал опосля того боя на Малой Сопливице. Мудр правитель: не цацку какую на грудь, а то, что в основу хозяйства. Цацки — для новобранцев это. И сам таким был, и наполучал… Ну а мужу солидному и награда должна быть солидной. Так-то. За делами времечко и пробежит, а там как раз и отправляться пора придет.

На Соборную площадь столицы стекались все вольные граждане Великого Православно-Коммунистического княжества Коми-Зырянского. И не только. Были тут и пришельцы из иных градов и весей. Кого только ни встретишь! Ыбляне и ыблянки из дальнего юго-западного города Ыба, что стоит на граничной реке Сысол; жители соседнего Войвожа и северяне из ермицы, с берегов Печоры; обитатели восточного Вуктыла и южного Югыдъяга… Тем, кто пешим порядком сюда, в Изваиль, добираться, пришлось топать и три, и четыре дня, а из самых дальних мест — и все десять. Но по случаю главного праздника страны не в труд оно — в удовольствие. Тем паче что всех званых, на парад стекающихся, и кормить в пути велено бесплатно, и ночевать им повсюду разрешено невозбранно. Да и в столице — тоже. Так что народу собирается тысяч до трех-четырех, а то и более. Подумаешь об этом — и грудь гордостью распирает.

Полусотник нагнулся и приложил ладонь к земле. Достаточно сухая. Легонько хлопнул по ней и прислушался. Звук был долгий и звонкий. Повезло с погодой. Не каждый раз так — весна как-никак, и дождь случается, даже шальной снег упасть может: хоть и растает тут же, а все равно слякотно и всю радость поломает.

Место Свияги — в почетном секторе: ветеран, не кто-нибудь, человек заслуженный и не последний. Это если скромно. По ступеням, пахнущим свежим пилом и тесом, поднялся он на верхний, седьмой ряд, откуда видно лучше всего будет, опустился на скамью и похлопал ладонью по месту рядом — садись, мол, баба. Жена села. Дерево тяжко скрипнуло.

Отсюда видна была не только площадь — весь город. и какой! Четыре храма, да из них два каменных — где еще такое сыщешь? И хоромы княжие тоже каменные, да еще и резьбой затейливой украшенные: лет тому этак семьдесят назад, еще при деде нынешнего князя, привели из набега камнерезов владимирских. Уж пришлось им расстараться… А вон и курная изба высится. Бревенчатая, конечно, но в два этажа, с гульбищем, где вечерней порой сладко с мужиками посидеть, покурить, лясы поточить да на грудь принять. А вот библиотека — не хоромы тебе, так, домишко, но каменный, чтоб огню неподвластен был, потому как сокровища там немереные: говорят, книг с полтыщи. Сам-то Онуфрий их не видел, но народ врать не станет. А дальше по всему городу дома старшинские — и военного люда, и священского, и торгового… Срубы — загляденье: бревнышко к бревнышку, да не абы каких, осиновых, в обхват. И окошки со стен смотрят на мир зорко, аккуратные, маленькие, ибо большие окна избе иметь стыдно. Где слюдой поблескивают, а где и стеклом заморским. В какую сторону хоть на год пути ни подайся, а краше Изваиля не сыщешь. Может, и вправду не зря преподобный отец Етой пророчествовал: мол, рухнул за грехи свои Третий Рим, но вознесется, вознесется четвертый, и не где-нибудь, а здесь, на исконных наших коми-зырянских землях, вознесется, и пятому Риму вовек не бывать. И при взгляде на дубовые, камнем заваленные и землей забитые клети мощных городских стен верилось Онуфрию — так и будет. Где ж еще, коль не здесь? А Рим там, не Рим… Хрен его знает, что оно такое, этот Рим! Хотя, похоже, серьезное что-то, зря святой отец брехать не станет.

А там, за стенами — посады. Одних землянок сотен пять, если не восемь. И в каждой не по одному человеку. Силища. Ежели приспичит да их на стены вывести — никто не страшен. Однако не приходилось пока. Войском отбивались всякий раз. Чего зря людей от дела отрывать?

И тут ударили колокола. Гул несся отовсюду, словно глас небесный, летел, летел, истишался, и снова исполнялся силы. Свияга замер. Сейчас начнется. И с ним вместе замерла вся площадь. И те, кто на трибунах сидел, и подтрибунники, кому только промеж ног сидящих и смотреть остается, — тут все едины были. Ровно двенадцать раз возносился и опадал звон, а потом наступила тишина. И откуда-то издали донесся новый звук, негромкий пока, но стройный, надежный, радостный. Защемило полусотниково сердце. Не здесь бы ему сейчас сидеть, а там быть. Ибо в единении сила. Не зря же сказано: «Пока мы едины, мы непобедимы»…

И вот в разрыве между храмами Мартына Каллиста и Олексы Варяжича, первых святых Земли Коми-Зырянской, показалась голова колонны. Парад пришел!

Ряд за рядом, неспешно, чеканя шаг, вливалось воинство на площадь. Разом ожил над головами огромный берестяной, подснежной клюквой крашенный рупор, и полилась из него речь, всякое слово которой, пусть порой неотчетливое, западало в душу, и хотелось встать, и пойти, и влиться… Но нельзя. Дисциплина. Всему ведь свое время: есть время ходить, и есть время сидеть.

Колонна втекала на площадь, плавно ее огибая, чтобы потом разом замереть, поворотясь лицом к празднично убранной трибуне, где недвижно сидят, откинувшись на высокие спинки своих кресел, и святейший генеральный патриарх Леонид, и сам великий князь Борис IV Сергеич, и незаменимый его верховный воеводиссимус товарищ Антип Пернач.

Но это будет потом. А пока… Пока героическое воинство шагало. Сверкало на солнце отменно выбеленное рядно форменных рубах, в такт шагам колыхались над головами плечи грозных луков, чернели на груди десятников древние ритуальные калаши. Не пропадет втуне наследие предков, беззвучно говорили они, немые, но красноречивые, ибо грозная некогда их сила перелилась теперь в длинные луки и умелые руки стрелков. А над головами стрелков гордо реяло красное, навсегда впитавшее в себя сок ранней земляники полотнище с вышитыми умелыми руками кружевниц геральдическими золотым серпом под двумя яйцами — священным символом союза труда и плодородия. Не все лучники княжества были здесь — только лучшие из лучших, отобраннейшие из отборных; одна лишь сотня, но такая, что любого полка стоит. Они шагали, и подкованные лакированные лапти заедино били в землю, и несся по земле гул, и передавался в сердца всем, кто видел это, и стучали их сердца в том же ритме торжественного шага.